Страница 80 из 119
— Твой хозяин прав относительно суетности мирского знания, но заблуждается в том, какая книга дает ответы.
Еврей зачерпнул еще одну ложку каши:
— Куда бы я ни приезжал, везде слышу одно и то же. Вот в землях мусульман, например, вся истина в Коране, лишь его следует изучать.
— Мусульмане когда-то были замечательными учеными, — заметил Дитрих. — И я слыхал о вашем Маймониде — таком же великом ученом, что и наш Фома и Аверроэс у сарацин.
— Хозяин называет последователей Маймонида еретиками еще худшими, чем самаритяне. «Разрушь, сожги и искорени их», — говорит он. Вот, наверное, самое популярное учение. Для всех. — Тархан пожал плечами. — Э! Все преследуют евреев. Почему бы их не преследовать и другим евреям? Маймону пришлось бежать из Кордовы, испанские раввины хотели с ним расправиться. А ведь, пока хозяин мне о нем не рассказал, я ничего и не знал. Должно ли следовать за учителем, о котором никогда не слышал?
Пастор фыркнул:
— Для еврея ты остроумен. Улыбка сошла с лица бен Бека:
— Да. «Для еврея». Но я вижу, так во всех землях. Кто-то умен, кто-то глуп; некоторые злы, другие добры. У кого-то соединяется все сразу, в других эти качества проявляются лишь время от времени. Я скажу, что христианин спасается своей религией, как еврей — своей, а мусульманин — своей. — Он помедлил. — Хозяин никогда не скажет вам этого, но мы сумели выбраться из Регенсбурга только потому, что гильдии взяли в руки оружие и сражались с убийцами евреев. Во всем городе набралось двести тридцать семь праведных гоев.
— Благослови Бог этих людей, — сказал Дитрих.
— Аминь.
— Теперь, — сказал Дитрих, когда трапеза закончилась, — давайте сядем у огня и послушаем рассказ о Золотой империи.
Еврей опустился на стул, пока священник ворошил поленья, разжигая пламя. Снаружи завывал ветер, уже темнело, на окна набегали тени от облаков.
— Это давняя история, — начал Тархан, — а потому правдивая ли? Но она хороша, поэтому неважно. Давным-давно на севере Персии жили «горные евреи», Симеоново племя, оттесненные туда ашшурцами. Они позабыли многие законы, пока царь Иосиф не отыскал Талмуд вновь. Этот народ знал об Элии и Амосе, Мике и Нахуме, но иудеи с равнин из Вавилона принесли им весть о новых пророках: Исайе, Иеремии, Иезекиле. Затем и нечестивые турки обратились к Единому Богу. Вместе мы создали Золотую империю.[212] Наши купцы доходили до Стамбула, Багдада и даже Катая.
— Торгаши, — сказал Иоахим, притворявшийся, что не слушает. — Значит, у вас тогда было много золота.
— У турок каждая ветвь племени имеет свой цвет. Южные турки — белые, к западу — золотые, а хазары жили дальше всех на востоке. Хан Итиля назначал семерых судей. Двое судили мой народ по Талмуду; двое — христиан; двое — мусульман согласно законам sharia.[213] Седьмой судил язычников, поклонявшихся небу. Много лет наш хан сражался с арабами, булгарами, греками, русами. Я видел в древней книге изображение иудейского рыцаря в кольчуге верхом на коне.
Дитрих воззрился на него в изумлении:
— Я никогда не слышал о подобной империи!
Бен Бек ударил себя в грудь:
— Как и всех возвысившихся в гордыне, Господь покарал нас. Русы взяли Киев и Итиль. Все это случилось давным-давно, и большинство уже обо всем забыло. Только некоторые любители древних преданий вроде меня помнят. Ныне той землей правят монголы и поляки; а мне, чьи праотцы когда-то правили империей, приходится служить испанскому ростовщику.
— Ты недолюбливаешь Малахая, — догадался пастор.
— Его собственная мать не любит. Испанские евреи спесивы, их обычаи странны. Есть рисовые лепешки на Песах![214]
Тархан собрался уходить, и уже в дверях Дитрих спросил его:
— Стемнело. Сможешь ли ты найти дорогу к Нидерхохвальду?
Еврей пожал плечами:
— Ишак найдет. Я поеду с ним.
— Я бы хотел… — Пастор опустил голову, затем бросил взгляд на ночное небо. — Я бы хотел поблагодарить тебя. Хотя я и не желал никогда вашему народу зла, я никогда не относился к вам как к равным. Всегда было так: «Еврей есть еврей!»
Тархан нахмурился:
— Верно. А для нас греки ли, римляне, все едино — notzrim.[215]
Священник вспомнил, какими ему в первый раз показались крэнки, и подытожил:
— Это все с непривычки. Как деревья в отдаленном лесу сливаются в одно неразличимое целое, так и черты чуждых нам смешиваются, если их наружность или обычаи далеки от привычных.
— Возможно, ты и прав, — сказал бен Бек. — Хозяин путешествует много лет, но видит вокруг одну только скверну. Хотя он считает, что видел тебя прежде, когда был намного моложе.
Последние слова нежданного гостя чрезвычайно обеспокоили пастора. Он возблагодарил Господа за то, что Малахай не станет выходить из замка и не увидит его вновь до своего отъезда в Вену.
В полдень на праздник св. Варнавы[216] одинокий наездник верхом на муле, облаченный в коричневую рясу францисканца, показался на пути из Санкт-Вильхельма и въехал в замок.
— Я не вернусь, — усмехнулся Иоахим, когда Дитрих рассказал ему о незнакомце. — Ни за что, пока в предстоятелях Страсбурга раболепствующий конвентуал, совершенно забывший о смирении, которому учил Франциск.
Позднее, когда они отправились вымести церковь, он указал на ложбину, отделявшую два холма:
— Он едет сюда. Если он конвентуал, я не поцелую его волосатую…
Странный монах исследовал вершину Церковного холма и замер, поймав на себе взгляды двух наблюдателей. Казалось, под капюшоном нет лица, одна черная пустота, и в голове Дитриха мелькнула непрошеная мысль о том, что к ним, проделав утомительный путь по горам в его поисках, явилась сама Смерть, запоздавшая на двенадцать лет. Затем в тени ткани мелькнуло белое лицо, и священник понял, что его страхи — всего лишь порождение непривычного угла, под которым на путника падали лучи солнца. Правда, одно опасение немедленно сменило другое: всадник вполне мог быть exploratore, посланным страсбургским епископом для допроса.
Его беспокойство росло по мере того, как упрямый мул тащился на вершину холма. Здесь всадник откинул капюшон, открыв узкое лицо с вытянутым подбородком, увенчанное лаврами белых спутанных волос. В его лице словно смешались черты лиса и оленя, застигнутого охотником, а губы скривились, как у человека, желавшего отведать молодого вина и вместо этого хлебнувшего из фляги винного уксуса. Хотя время состарило его, сделало еще более сухопарым, чем прежде, и избороздило пятнами бледную кожу жителя севера, двадцать пять лет слетели с путника в одно мгновение, Дитрих ахнул от неожиданности и восторга.
— Уилл! — воскликнул он. — Ты ли это?
И Уильям Оккам, venerabilis inceptor,[217] склонил голову в наигранном смирении.
Примирившись с частыми вторжениями незнакомцев в Оберхохвальд, крэнки ушли с людных мест; но, может, от скуки, теперь они стали играть в прятки — опасную забаву — скрываясь от посторонних глаз, но не улетая в Большой лес.
Когда Дитрих шел с гостем по деревне, то заметил краем глаза, как один из пришельцев внезапно перепрыгнул из одного укрытия в другое.
Стены церкви заставили неутомимый язык Уилла Оккама приумолкнуть — сей подвиг пока не удалось совершить ни одному папе. Он постоял какое-то время перед ними, пока не двинулся вокруг здания, восклицая от удовольствия при виде блемий, отпуская похвалы изображению райского древа и дракона.
— Восхитительное язычество! — объявил философ. Какие-то элементы Дитрих решил пояснить: пепельный человечек из лесов Зигмана или гнурр из долины Мург, вылезающий на свет божий, казалось, прямо из дерева. Дитрих перечислил имена четырех великанов, поддерживавших крышу:
212
Речь идет о Хазарском каганате (650–969) и его столице г. Итиль. «Тарханы» относились к высшему сословию родовой аристократии в государстве. «Бек» (в рус. традиции — «царь») — второе лицо государства, фактически наместник при «кагане», исполняющем верховные сакральные функции. Правящая династия исповедовала иудаизм.
213
Sharia — шариат.
214
Песах — иудейская Пасха.
215
Notzrim — назаряне.
216
Отмечается 11 июня.
217
Venerabilis inceptor — досточтимый инцептор — прозвище Уильяма Оккама в Оксфорде, где он занимал должность инцептора, или бакалавра, преподавателя низшего ранга (лат.).