Страница 73 из 119
Дитрих готовил мази и бальзамы в кухонной пристройке, Иоахим тут же взрил обед, а Скребун грелся у огня. Философ с любопытством и дотошностью расспрашивал Дитриха о свойствах каждого растения, и священник рассказывал ему, какое снадобье оказывало очистительное воздействие, а какое помогало при горячке. Крэнк подобрал один еще не вымытый корень.
— Наш алхимик, — сказал он, — думал о будущем одновременно и слишком много, и слишком мало. Он никогда не исследовал эти субстанции, а только то, что вы предлагали нам в качестве пищи. Может, в одной из них кроется наше спасение.
— Ваше спасение, — сказал ему Дитрих, — кроется в хлебе и вине.
— Ja, — сказал Скребун, все еще осматривая корешок. — Но хлебе из какого зерна! Вине из какого плода! Если бы Арнольд не умер, то, возможно, нашел бы ответ в этом малообещающем дереве.
— Сомневаюсь, — ответил Дитрих, — это мандрагора, яд.
— В чем мы все убедимся, — отозвался Иоахим из-за котелка, — если ты опустишь ее в мою стряпню.
— Яд, — повторил Скребун.
— Doch, — сказал Дитрих, — я недавно узнал, что мандрагора погружает в сон и облегчает боль.
— Однако, что убивает вас, может поддержать нас, — сказал Скребун. — Арнольду следовало продолжить свои опыты. У нашего врача нет таких познаний в алхимии.
— А что искал Арнольд? Скребун медленно потер руки:
— Что-нибудь, что могло бы поддержать нас до спасения.
— Слово Божье, значит, — отозвался монах от очага.
— Наш хлеб насущный.
Дитрих подумал, что совпадение слишком уж точное, ведь слова Скребуна — всего лишь аналогии, которые «домовой» подыскивал щелканью и жужжанию крэнков.
— Что ты имеешь в виду под словом «спасение»? — спросил он странное создание.
— То, что нас должны забрать из этого мира в соседний, к нашему дому за звездами, когда на Пасху наконец придет ваш господи н-с-неба.
— Вера бесплодна, — сказал Иоахим, — без любви к ближнему. Ты должен следовать путем Христа — приюти бездомного, прикрой нагого, утешь страждущего, накорми голодного…
— Если бы мог я накормить голодных! — закричал Скребун. — Понимаете, есть пища, что питает, и та, что всего лишь наполняет. — Он провел руками друг о друга, раздался звук, словно от работающих жерновов. Крэнк прыгнул к двери, верхняя половинка которой была приоткрыта во мрак вечера, и бросил взгляд на Малый лес. — Я никогда не был… — сказал философ спустя какое-то время. — На вашем языке есть слово «женат», хотя у нас для этого требуются трое. Я не был женат, но есть коллеги и братья по гнезду, которых я бы хотел еще раз увидеть, но теперь не увижу.
— Трое! — воскликнул Иоахим.
Скребун задумался, слегка раздвинув челюсти, словно собирался что-то сказать, а затем произнес:
— На нашем языке они называются «сеятель», «несушка» и… «домовой» не переводит это слово. Назовите ее «нянькой для икры», хотя она и нянчит до рождения. Бва-уа-уа! У нас и в самом деле есть три рода: «он», «она» и «оно»! Смотреть за тем, как мальки ползают в зобе у кормилицы, говорят, чрезвычайно трогательное зрелище… Ах, я слишком быстро состарился, а это дело для молодых. Никогда больше я не увижу своих братьев по гнезду.
— Ты не должен терять надежду, — сказал Иоахим. Скребун уставился огромными желтыми глазами на монаха:
— Надежда! Одно из ваших «внутренних слов». Я знаю, что вы подразумеваете, когда говорите «свинья», «иноходец» или «Schloss»,[202] но что есть «надежда»?
— Это то, что можно сохранить, — сказал Иоахим, — когда все остальное потеряно.
Дитрих постучался. Сначала все была тихо, затем послышался вороватый шорох за ставнями, и лишь после этого открылась верхняя половинка двери. Дитрих неуклюже вытащил из мешка суму с приготовленными снадобьями и протянул женщине, бывшей ему единственной дочерью.
— Вот, — сказал он. — Я приготовил их для тебя. Там есть снотворное из корня мандрагоры, для которого требуется небольшая инструкция.
Терезия не приняла подарок:
— Что еще за искушение? Я не ведьма, чтобы иметь дело с ядами.
— «Яд создается дозой». Тебе это известно. Я учил тебя.
— Кто дал тебе этот яд? Демоны?
— Нет, врач-савояр, который лечил Ойгена. — Всего лишь хирург, но Дитрих не упомянул об этом. Он потряс сумой. — Возьми ее, прошу тебя.
— Яд? Я не прикоснусь к нему.
Дитрих забрал губки, пропитанные смесью, изготовленной по рецепту итальянца.
— Лучше бы ты не делал этого. Ты никогда не брался за отравы, пока не появились они.
— Это был савояр, говорю я тебе.
— Он — всего лишь их орудие. О, отец, я ежедневно молюсь о том, чтобы ты освободился от их чар. Я попросила помочь тебе.
По коже Дитриха пробежал озноб.
— Кого ты попросила?
Терезия забрала у него суму с оставшимся содержимым:
— Я помню, как увидела тебя впервые. Все не могла вспомнить, но теперь вспомнила. Я была очень маленькой, а ты казался огромным. Твое лицо все почернело от дыма, а вокруг кричали люди. Там была красная борода… Не твоя, но… — Она тряхнула головой. — Ты подхватил меня на плечо и сказал: «Пойдем со мной». — Она начала затворять верхнюю створку двери, но Дитрих потянул ее назад:
— Я думал, мы можем поговорить.
— О чем? — И она плотно захлопнула дверь. Дитрих молча стоял перед домом.
— О… чем-нибудь, — прошептал он. Он так тосковал по ее улыбке. Она всегда радовалась даримым им лекарствам. «Отец! — кричал ребенок в его воспоминаниях. — Я так тебя люблю!» — И я тебя, — произнес священник вслух. Но, если за дверью и слышали его слова, она не отворилась, и Дитрих едва успел утереть слезы, прежде чем добрался до вершины холма.
На Святой вторник незадолго до вечерни прибыл герольд из Страсбурга. Он доставил пакет — перевязанный лентами, с гербом епископа, оттиснутым на ярко-красном сургуче. Глашатай отыскал Дитриха в церкви, тот готовился к завтрашней литургии преждеосвященных даров, единственному дню, когда не проводилась Консекрация. Предупрежденные по передающему известия устройству, Ганс и прочие крещеные крэнки, помогавшие укрывать кресты и статуи черной тканью, заблаговременно запрыгнули на стропила и попрятались в царящей под крышей темноте.
Дитрих исследовал печати и не увидел следов излома. Взвесил пакет на ладони, как будто вес свертка мог рассказать о его содержимом. То, что августейшему Бертольду II было известно его имя, напугало пастора без меры.
— Известно ли тебе, о чем оно? — спросил священник герольда.
Тот сказался несведущим, хотя и бросал по сторонам настороженные взгляды. Иоахим, также помогавший по убранству церкви, прокомментировал:
— Я думаю, слухи достигли ушей епископа. Того человека отправили передать послание, а также велели смотреть в оба.
Крэнки спустились вниз и вернулись к своему занятию. Готфрид, спрыгнувший последним, спросил:
— Так, может, пусть что-нибудь увидит? — и удалился, посмеиваясь.
Дитрих сломал печать и развернул конверт.
— Что там? — осведомился монах.
Внутри оказалось обвинение епископального суда в том, что он крестил демонов. Если послание и стало неожиданностью, то исключительно потому, что с ним тянули так долго.
Пастору внезапно пришло в голову, что именно в этот вечер, почти в этот самый час Сына Человеческого предал один из его близких. Придут ли так же за ним наутро?
Он прочитал документ вторично. Ему даровали месяц отсрочки, чтобы ответить на обвинение.
— Месяц отсрочки, — повторил Манфред, когда Дитрих явился в скрипторий с новостями.
— Согласно закону, — ответил Дитрих. — И я должен представить список своих врагов, чтобы ведущий расследование магистрат мог решить, не выдвинуты ли обвинения по злому умыслу. Для суда нужны, по меньшей мере, два свидетеля. Булла не упоминает их имен, и это очень необычно.
202
Schloss — замок (нем.).