Страница 1 из 3
Питер Филлипс
Аромат смерти
Лебран не был солидным коммерсантом-виноделом, а его скромный загородный домик не находился за тысячу миль от Бордо.
Это чтобы опередить вопросы знатоков. Дай им только зацепку, и они начнут охоту за новыми намеками на место. Знавал я парня, который после первого глотка стоящего вина мог с точностью до полгектара определить, откуда оно произошло.
Род Лебранов когда-то владел менее скромным жилищем и менее простым именем; но в девятнадцатом веке они нашли благоразумным отказаться от обоих. Для нынешнего Лебрана случившееся явилось печальной ошибкой. Но так как ко времени Четвертой республики не было сделано ни одной попытки поправить дела, потом изменить что-либо стало невозможно, и Лебран смирился, убедив близких, что аристократ, потерявший имя, будет по-прежнему истекать голубой кровью, если его уколоть.
Но он не очень преуспел, пытаясь убедить в том же десяток упрямых рабочих, которые трудились на его поубавившихся гектарах, немногочисленную домашнюю прислугу и нескольких арендаторов, продолжавших неохотно выплачивать ему ренту.
Во времена оккупации Франции Лебран оказался бы первым в списке местных коллаборационистов. Убив его до войны, я, возможно, избавил Сопротивление от заботы о его расстреле. Он был занудой, долговязым, безвольным позером. Тощим, жеманным, менторствующим лицемером. Настоящий французский Пексниф. Но у него в моих непримиримых глазах было два достоинства: его погреб и его дочь.
Он их лелеял и благоговел перед обоими.
Я познакомился с папашей, дочкой и погребом во время одного из моих редких посещений зрелищных мест в качестве агента некоего книготорговца между Парижем и Лондоном. С точки зрения Лебрана, это, без сомнения, буржуазное занятие, но я упомянул некоторые громкие имена… И он пригласил меня отужинать.
Первый ужин стал настоящим винным пиршеством, за которым последовала хвалебная речь в честь отсутствовавшей сиротки Элоизы Лебран.
Меня едва ли можно назвать любителем вин. Это один из немногих предметов — в этом случае искусства жизни, — о котором каждый может сказать: «Я знаю, что мне нравится», не опасаясь ярлыка невежи или мещанина. Я могу отличить бургундское от бордо или темно-красное от кларета; но ни моя память, ни мой интерес не позволят мне пойти дальше этого…
А вот женщины… Хвалебный гимн Лебрана после того, как его дочь оставила нас наедине с кофе и хорошим шампанским, был излишним.
Я был достаточно впечатлен и уже давно втайне оценил ее, не упустив из своего внимания ни одной мелочи.
Ее очарование происходило от любопытного и интригующего сочетания тела и лица. Это выглядело, как если бы прекрасная длинноволосая голова греческого юноши была посажена на зрелое женское тело — голова Аполлона на плечах Афродиты! Однако это производило впечатление не несоответствия, но гармонии, не мужественности, но сверхженственности. Не было и следа обычной красивости в жестких классических чертах ее лица, а черные волосы — такие черные, что они почти не блестели — были гладко зачесаны на высокий, строгий лоб и схвачены в тугой узел у по-лебединому стройной шеи.
Она была высокой, и смелый, но в то же время мягкий покрой белого платья подчеркивал округлость ее форм, которые так прелестно не соответствовали резкой красоте ее лица.
Мои посещения участились… Однако даже при сильном желании было невозможно найти случая для более близкого знакомства с Элоизой Лебран. Как сказал хозяин местного постоялого двора, отец охраняет ее, как корову-призерку. Неудачное сравнение, но я ему простил. Коровы бессловесны, как и лакомая Элоиза, насколько я понял.
Ее медовый голосок произносил только светские бессодержательные банальности.
Это разочаровывало. Видно, тут вина Лебрана. После смерти матери Элоизы он стал лелеять дочь, доходя в этом до абсурда. Он исключил все внешние раздражители и даже совершил физическое насилие над молодым соседом-фермером, отважившимся перекинуться с Элоизой парой слов, не позаботившись представиться ей официально.
Мой осведомленный хозяин постоялого двора рассказал еще об одном юноше, Теофиле Морине, который три года назад довел Лебрана до такого яростного приступа отцовского гнева, что в ту же ночь был вынужден навсегда уехать из этих мест, опасаясь, что своенравный винодел наймет какого-нибудь бандита, чтобы отомстить ему.
Мне нелегко было увязать услышанное с тем впечатлением, которое производил характер Лебрана — бесплодный старый гедонист, колеблющийся дать отпор даже кусающей его мыши.
Так или иначе, но мне он показался с лучшей стороны — и со своими замечательными винами, часть которых он получал из произраставшего на его собственном ухоженном участке земли винограда. Местным жителям он, как правило, продавал несколько бочонков обычного виноградного и пару бутылей сносного белого столового вина, но основной доход давало ему совсем не вино, а особый сидр из яблок и груш, бродивший в огромном чане. Технику его приготовления он изучал в Девоншире.
Путь к поместью Лебрана, находящегося в нескольких милях от громадного разоренного замка, на который он втайне претендовал как на родовое гнездо своих предков, пролегал через неогороженную аллею молодых кипарисов меж двух невспаханных полей.
Сам дом располагался среди обширного уединенного сада.
Виноград — думаю, декоративный или десертный, так как место едва ли подходило для выращивания винных сортов — спадал с высокой серой стены, выходящей на юго-запад.
Дорога к дому была приятной, и мои мысли тоже, хотя я ехал туда, как потом оказалось, в последний раз. Мои торговые дела в провинциальном городке в десяти милях отсюда процветали, и Лебран пригласил меня остаться после ужина на ночь.
Я надеялся, что таким образом мне предоставится возможность попытаться добиться большего, чем обычные банальности, от прекрасной, но покорной Элоизы. Мне хотелось узнать, вызвана ли ее молчаливость слабостью интеллекта или особенностью характера, врожденной или приобретенной в ходе воспитания.
Обычно Лебран приглашал на ужин некоторых из своих льстивых старушенций, но этим ранним зимним вечером (когда я прибыл, уже темнело) нас было только трое Лебран, Элоиза и я. Мы сидели в высокой, заставленной мебелью столовой, освещенной явно неуместной здесь хрустальной люстрой, стол был из богатого монастыря, а стулья представляли неумелую имитацию стиля Людовика Шестнадцатого.
Во всем, кроме вина и еды, Лебран отличался весьма претенциозным вкусом. Дом, с его смешением стилей и времен, производил впечатление чего-то устаревшего и банального, как и его владелец. Эти декорации были не для мистерии и не содержали ни намека на будущий кошмар, вот почему, когда это случилось, впечатление было втрое сильнее.
Все началось после ужина, который не оставил никаких особых впечатлений, если не считать несравненное «Шато дату», которое я выпил с благоговением, и продолжительного молчания Элоизы Лебран.
Оглядываясь назад, теперь понимаю, что смутно почувствовал странную напряженность в движениях и речах моего хозяина на протяжении всего ужина. Он пил больше обычного, а когда Элоиза ушла, оскорбил чудесное бренди огромным глотком, как будто в бокале у него плескался дешевый коньяк. Потом он уставился на меня через стол и сказал:
— Она молчунья, моя Элоиза. Она поджидает. Я знаю, она ненавидит меня.
Такое суждение, высказанное спокойном голосом, смутило меня. Я пробормотал какое-то неубедительное возражение.
— Ты не представляешь, мой юный друг, — сказал он, — как страстно может дочь ненавидеть своего старого отца, любящего ее слишком сильно. — Он встал. Худая фигура в черном. — Ты молчишь? Я удивляю тебя? Давай переменим тему. Я ценю твое мнение о винах. Пойдем со мной.
Он слегка качнулся, когда шел к дверям. Несомненно, он был пьян. Я уже бывал в его погребе, но сейчас он показал мне одну нишу, которую я раньше не замечал. Там в ларе было около двенадцати бутылок. Он взял одну и нежно покачал на локте. Я подумал, почему бы ему не послать за ней своего старика-слугу.