Камчатка

Между теми девственными болотами и сегодняшним Буэнос-Айресом – столетия истории, но время – вещь весьма относительная. (Я лично считаю, что все времена одновременны.) Мы так и остаемся аморфными, расплывчатыми существами, изменчивыми, как илистая береговая линия. Мы так и остаемся существами из глины: божье дуновение еще свежо на наших щеках. Мы так и остаемся амфибиями: на суше тоскуем по воде, а рассекая темную воду, тоскуем по суше.

20. Бассейн

Дача, на которой нам разрешили пожить, находилась в поселке под Буэнос-Айресом. И на участке действительно был бассейн – в форме запятой, выложенный кафелем. Вода в нем была, мягко говоря, грязноватая – с ядовито-зеленым, под масть нашего «ситроена», отливом. К тому же бассейн был полон опавших листьев. Те, что плавали на поверхности, убрать было несложно: на бортике лежала специальная сетка с длиннющей ручкой. Но с залежами листьев на дне – плотным, скользким месивом, по которому можно было кататься, как по льду, – ничего нельзя было поделать.

Едва мы вышли из машины, я спросил у папы разрешения искупаться. Папа, чего и следовало ожидать, покосился на маму, а мама брезгливо сморщила нос. Вода в бассейне больше походила на взвесь из бактерий, микроорганизмов и гниющей зелени. Но был полдень, апрельское солнце еще припекало, а мама задолжала мне компенсацию за отмененный визит к Бертуччо.

Плавок у меня не было, но я просто разделся до трусов и плюхнулся в бассейн.

Вода была холодная-холодная и какая-то неподатливая. Когда я захотел немножко постоять на дне, то моментально поскользнулся, словно на кремовом торте. Пришлось поплыть дальше, пускай и по-собачьи.

Плавать на поверхности воды мне никогда не нравилось. Мальчишки обожают плавать наперегонки кролем или упражняться в разных выпендрежных стилях типа баттерфляя, а заодно всех на берегу обрызгивать. Но я вольготнее себя чувствовал под водой. Уцепившись за решетку на дне бассейна, я постепенно выпускал воздух из легких: один пузырек, другой, третий, пока запас не иссякнет; тогда я на несколько секунд ложился, прижавшись животом к кафелю, а потом выныривал поплавком наверх – отдышаться.

Дачный бассейн очаровал меня именно тем, что так раздражало маму. Зеленоватый оттенок воды: легко вообразить, что находишься в океанской пучине. А как причудливо преломляла свет эта вода! Листья и веточки, парящие над дном: они создавали перспективу. Длинноногие насекомые – они, как и я, плавали под водой, только грациознее. Странные комки, прилипшие к бортикам на уровне воды, – гроздья бессчетных яиц, крохотных и прозрачных. А бурое месиво из плесени и полусгнивших листьев! Это же вообще как в океане!

Считается, что погружение под воду будит в нас воспоминания о среде, где нас зачали, где прошли первые девять месяцев нашего существования. Вода, окружающая нас со всех сторон, якобы воскрешает ощущения, которые мы впервые испытали в чреве матери. Невесомость. Тягучие, приглушенные звуки. Оспаривать эту теорию не стану – я не специалист – и все же предпочитаю думать, что есть и другая причина, связанная скорее с историей человека как биологического вида, чем с фрейдистскими мотивами.

Давным-давно, когда жизнь на Земле существовала еще недолго, наши предки покинули водную стихию, но с водой не расстались – унесли ее на сушу внутри себя. В матке млекопитающего воссоздается наша прежняя среда обитания – море: соленая жидкость, где зародыш вволю может плавать. Концентрация соли в нашей крови и других соках организма почти равна концентрации соли в морской воде. Четыреста миллионов лет назад (по моему календарю) мы покинули море, но оно нас не покинуло. Оно осталось в нас: в нашей крови, в нашем поту, в наших слезах.

21. Таинственный дом

Назвав дом таинственным, папа раздразнил мою фантазию. Мне уже грезился двухэтажный английский коттедж, снизу доверху заросший плющом, а среди листьев – тысячи неестественно долгоногих пауков, а в комнатах сумрачно и сыро. Едва мы подъедем, мой зоркий взгляд обнаружит под самым коньком крыши, чуть ниже трубы, заколоченное окно. Ни одна из внутренних лестниц не приведет меня к потайной комнате. Сосед подтвердит, что заколоченное окно и впрямь выглядит весьма загадочно, а потом спросит, не знаю ли я, что сталось с прежними жильцами – престранным семейством…

В реальности дом оказался совсем иным. Неказистая низкая коробочка с залитой битумом крышей. Похоже, строители пошли на компромисс со своими реальными возможностями, а с канонами архитектуры не посчитались. Стены были оштукатурены кое-как.

Я вошел в дом в одних трусах, мокрый после купания, закутанный в огромное белое полотенце, с которого еще свисала магазинная этикетка. Все тело покалывало: аллергия на сосновые иголки. Родители курсировали между домом и машиной: вносили пакеты с покупками и отправлялись за новыми. Чтобы Гном им не мешал – он был наиболее опасен, когда пытался помочь, – его усадили перед телевизором – старым «Филко», увенчанным комнатной антенной; переключатели держались на честном слове и моментально отваливались, даже если к ним осторожно прикасался я.

Дом был обставлен случайной мебелью, сменившей на своем веку немало хозяев. Ее расставляли, не считаясь ни с цветом, ни со стилем. В гостиной кушетка «под рококо» соседствовала с двумя разномастными креслами. Одно из сосны, другое – «под орех». Журнальный столик был плетеный, а тумба, на которой стоял телевизор, – обшита оранжевым пластиком.

Папино внимание привлекли сломанные напольные часы. Он запустил руку в механизм, что-то там подергал, и часы начали бить: дон, дон, дон. Голос у них был слегка чопорный и чуточку волшебный.

Ко всем домам и квартирам прилипает что-то от их обитателей. Мы повсюду невольно оставляем частицы себя, точно так же как не замечаем, что у нас все время отмирает и обновляется кожа. Пускай, переезжая, вы постарались увезти все свои вещи; но как бы усердно вы ни прибирались потом в опустевших комнатах, стараетесь вы зря. Пусть паркет пахнет свежим воском, а стены побелены, проницательный взгляд прочтет по отметинам историю дома. Пол истерт там, где по нему чаще всего ступали, а в комнате человека, которого давно нет на свете, девственно-нетронут. На подоконнике темное пятно – здесь кто-то, задумчиво созерцая сад, пристраивал сигарету. Вмятины на паркете говорят, что раньше кушетка стояла на другом месте.

О хозяевах мы ничегошеньки не знали. Папа сказал только, что получил ключи от человека, которому раньше тоже разрешили пожить здесь бесплатно. Возможно, тут крылась какая-то тайна. Чем объяснялась эта неслыханная щедрость? Кто прожег подоконник сигаретой – хозяин или какой-нибудь недолгий гость? Почему все выдает, что в доме еще недавно жили: в холодильнике – непросроченная банка майонеза, на кушетке – мартовский номер журнала? Кто наши предшественники, долго ли они здесь прожили и при каких обстоятельствах были вынуждены съехать?

Еще не успев обсохнуть, тут же я начал выискивать тайные улики. Мама сказала, что в полотенце я – вылитое привидение, только махровое, и велела немедленно вытереться, пока я весь дом не промочил.

Вначале я исследовал гостиную и столовую. Пооткрывал дверцы всех шкафов и сервантов, выдвинул все ящики. Ничего, что позволило бы догадаться о характере жильцов. Один ящик был выстлан бумагой с заворожившими меня картинками: цилиндры, кролики, волшебные жезлы и прочий реквизит фокусника. Мне вспомнилось слово, благодаря которому Бертуччо едва меня не победил. Стоп, а куда я задевал бумажку с его каракулями? Неужели потерял? Нет, вроде бы убрал в карман брюк. У меня отлегло от сердца.

В гостиной обнаружилась дряхлая радиола. Казалось, ее купили по дешевке в придачу к тумбочке, на которой она стояла. На нижней полке было много дисков-миньонов, но все это была туфта – какие-то дурацкие инструментальные композиции Рэя Кониффа и Алена Дебре да песни неизвестных мне певцов – Мэтта Монро, например, или этого, ну просто язык сломаешь, – Энгельберта Хампердинка. Диск Энгельберта выскользнул из конверта. Я нагнулся его поднять – и заметил кое-что необычное. Между ножками тумбочки и стеной застряла какая-то бумажка.