Страница 50 из 199
Ничего не менявшим эпилогом к работе съезда были заявления Рязанова о выходе из партии и Троцкого о том, что он слагает с себя «какие бы то ни было ответственные посты, которые до сих пор» занимал[56]. Бухарин никаких заявлений не делал, а просто ушел со съезда. Урицкий от имени левых коммунистов, голосовавших против резолюции Ленина, заявил, что члены группы отказываются входить в ЦК. Вскоре, однако, Бухарин вернулся в зал заседаний, Троцкий «забыл» об уходе с постов, а Рязанов остался с большевиками. В общем, как заметил Урицкий, «мы слишком дисциплинированная партия»[57]. Так оно в действительности и было.
Заставив расписаться под Брестским договором всю партию, Ленин одержал блестящую тактическую победу. В то же время, настаивая на брестской передышке и противостоя революционной войне, он терял авторитет в собственной организации и контроль над нею. Его положение усложнилось еще и тем, что в оппозиции большевикам но этому вопросу оказывались основные социалистические партии России, представленные во ВЦИКе — левые эсеры, меньшевики, эсеры и анархисты-коммунисты. С этими партиями еще только предстояло столкнуться во время ратификации Брестского договора съездом Советов. Ленин также должен был считаться с вероятностью того, что левые эсеры и левые коммунисты в знак протеста против передышки уйдут со своих постов и сольются в одну партию, что приведет к отстранению Ленина от власти. Однако в марте 1918 года левые эсеры и левые коммунисты не сблокировались. Произошел куда более неожиданный для Ленина поворот: выдвинувшийся в те дни Свердлов, оттесняя терявшего авторитет Ленина и предотвращая блок между левыми коммунистами и ПЛСР, 11 опытался в марте-апреле 1918 года объединить большевиков и левых эсеров для неизбежной и скорой революционной войны с Германией и с внутренними врагами.
Германское правительство в целом было осведомлено о внутрипартийной борьбе у большевиков и левых эсеров в связи с вопросом о подписании мира. 11 марта статс-секретарь иностранных дел Германии Кюльман в телеграмме МИДу указывал, что общая ситуация крайне «неопределенна», и предлагал «воздержаться от каких бы то ни было комментариев» по поводу предстоящей на съезде Советов ратификации договоров. «Можно, вероятно, сказать, что с восточной стороны небосклона появляются просветы, но лучше пока что не утверждать, что перевод войны с двух фронтов на один гарантирован», закончил он. Перенос столицы России из Петрограда в Москву (где и должен был собраться съезд Советов), подальше от линии фронта, также говорил отнюдь не о мирных намерениях советского правительства. «Правительство бежит в Москву! Две трети немецкого боевого флота сосредоточились у островов Рижского залива [...]. Неизмеримо слабейший Балтийский флот вынужден отступить. Чем отвечает на эти известия правительство? Оно бежит в Москву. Оно решает сбежать в Москву, и только взрыв негодования солдат и рабочих вынуждает его отсрочить решение [...]. Правительство исподволь подготовляет свой переезд, уже перевозит ряд правительственных учреждений в Москву и в решительный момент поставит Петроград перед свершившимся фактом [...]. Оно заявило, что Петрограду грозит опасность, а посему оно должно обеспечить себе безопасность».[58]
Так писал Зиновьев 10 октября 1917 года в анонимной статье в газете «Рабочий путь», когда прошел слух о переезде в Москву Временного правительства[59]. Теперь же, когда речь шла об эвакуации большевиков и Советов, Зиновьев смотрел на дело иначе: в резолюции съезда Советов, автором которой он был, указывалось, что столица переносится из Петрограда в Москву, поскольку «в условиях того кризиса, который переживает русская революция в данный момент, положение Петрограда как столицы резко изменилось»[60]. Столица переносилась в Москву «временно», в надежде на то, что «берлинский пролетариат» поможет «перенести ее обратно в Красный Петроград». Правда, Зиновьев предупреждал, что «может быть и обратное», что столицу придется переносить «на Волгу или на Урал — это будет диктоваться положением международной революции»[61].
Советское правительство покидало город. По соображениям безопасности ехали не вместе. 9 марта выехал в Москву Свердлов, прибывший туда 10-го. 11 марта с поездом Совнаркома в Москву прибыл Ленин, через неделю-полторы после него — Троцкий. В пути правительственные поезда охраняли латышские стрелки. Первоначально в Москве правительство поселилось в гостинице «Националь», ставшей «1-м домом Советов». («Метрополь», в котором также расселились члены правительства, стал «2-м домом Советов»)[62].
После переезда в Москву началась подготовка к съезду, открывшемуся 14 марта. Как и Седьмой партийный съезд, съезд Советов не был представительным и получил название «Чрезвычайного». Впервые специально для делегатов съезда был отпечатан текст Брест-Литовского мирного договора в количестве 1000 экземпляров[63]. Это давало в руки противников мира, особенно не из числа большевиков, серьезное оружие. Получить большинство Ленин смог бы теперь, если бы большевистская фракция высказалась за передышку абсолютным большинством голосов. 13 марта, за день до начала работы съезда, Свердлов и Ленин провели генеральную репетицию предстоящего голосования: на состоявшемся заседании неполного состава фракции большевиков Четвертого Чрезвычайного съезда Советов после выступления Ленина, объяснившего, что речь идет о подписании формального соглашения для передышки и подготовки к революционной войне, а не о мире с германским правительством, 453 голосами против 36 ратификация договора была одобрена[64]. Одновременно некоторым левым коммунистам пригрозили административными мерами, вплоть до исключения из партии[65].
На съезде Советов присутствовало 1172 делегата, в том числе 814 большевиков и 238 левых эсеров[66]. Последние на только что проведенной ими в Петрограде партийной конференции большинством голосов высказались за формулу Троцкого «ни мира, ни войны». Резолюцию ЦК ПЛСР с призывом разорвать мир с Германией из 160 делегатов поддержали лишь 15. Для Ленина результаты такого голосования были и обнадеживающими, и тревожными: революционную войну левые эсеры не поддержали, но и не высказались за передышку. Получалось, что на съезде столкнутся две средние линии: Троцкого (ни мира, ни войны) и Ленина (передышка), и победит та, за которую проголосует большинство советского актива, причем Ленин боялся, что под влиянием тех или иных событий дня перевесят противники ратификации. Опасения Ленина подтверждались телеграммами, присланными в адрес съезда местными партийными организациями большевиков и левых эсеров. На местах не было единого мнения, и между сторонниками и противниками ратификации установилось известное равновесие[67].
На самом съезде левые эсеры также заняли «промежуточное положение»[68], т. е. поддержали формулу Троцкого. При этом ЦК ПЛСР был более склонен к компромиссу с ленинским большинством, чем левоэсеровские низы. ЦК ПЛСР из-за этого столкнулся с дилеммой. Не поддержать низы своей партии он не мог, даже если бы искренне желал этого. Поэтому ЦК левых эсеров большинством голосов проголосовал на съезде против ратификации Брестского договора. Камков, еще недавно так горячо поддерживавший мир, теперь указал, что, независимо от того, какие цели преследует партия большевиков, Брестский договор «объективно» ведет «к полному удушению русской революции»[69], поэтому ПЛСР слагает с себя «ответственность за ратификацию так называемых мирных условий». «Как правительственная партия, мы не имели бы права предпринимать шагов к нарушению этих условий, — сказал Камков в заключительной речи; — как партия политическая, не ответственная за ратификацию, мы [...] сделаем все от себя зависящее, чтобы оказать вооруженное сопротивление на всех фронтах». И хотя, по словам Камкова, «после длительной совместной честной коалиции с партией большевиков» было трудно разрывать с ними, левым эсерам не оставалось ничего иного, как «сложить с себя ответственность за центральную политику правительства»[70].