Страница 25 из 199
Русская революция, по замечанию начальника германского генерального штаба П. Гинденбурга, действовала «скорее разлагающе, чем укрепляюще». Противостоять требованию «мира во что бы то ни стало» было практически невозможно[47]. К тому же не было единства. Кроме расхождений между Германией и Австро-Венгрией были еще и конфликты внутригерманские: у статс-секретаря по иностранным делам Кюльмана, с одной стороны, и высшего военного командования, с другой[48]. Последнее стояло за более жесткую линию в переговорах с советским правительством, в то время как Кюльман считал, что мирный договор на Востоке должен быть составлен таким образом, чтобы он не препятствовал заключению в будущем мира на Западном фронте[49]. Кюльман небезосновательно предполагал, что Антанта никогда не согласится на признание Брестского мира в том виде, в каком его собирались продиктовать России Гофман и Людендорф, а если так, то Брестский мир, пусть и самый выгодный для Германии, станет главным препятствием к заключению перемирия на Западе[50]. Но поскольку высшее военное руководство Германии рассчитывало не столько на перемирие с Антантой, сколько на победу над ней, установка Кюльмана казалась военным ошибочной, и конфликт между Кюльманом и командованием германской армии зашел так далеко, что уже в ходе Брестских переговоров Кюльману неоднократно угрожали отставкой[51] (которая и произошла после подписания мира, 9 июля 1918 года)[52].
В то время, как Кюльман, а еще больше Чернин были озабочены скорейшей ликвидацией затянувшейся войны и заключением наиболее выгодного в сложившейся ситуации мира, Гинденбург и Людендорф, хоть это и кажется удивительным, подстраховывались на случай возможной новой войны в Европе. 18 декабря по н. ст. на вопрос Кюльмана Гинденбургу о том, зачем, собственно, продолжать оккупацию прибалтийских территорий, Гинденбург откровенно ответил: «Я должен иметь возможность маневра левого фланга в будущей войне». Людендорф ссылался еще и на германское общественное мнение, которое стояло, мол, за оккупацию Прибалтики[53]. И германское военное командование предлагало настаивать на выводе русских войск из Эстляндии и Курляндии, не доводя, впрочем, до разрыва переговоров с большевиками[54].
Гинденбург вообще резко возражал против политики германских дипломатов в Бресте, согласившихся на «мир без аннексий и контрибуций». 13(26) декабря, на следующий день после принятия в Бресте совместной декларации об отказе от насильственного мира, Гинденбург с раздражением телеграфировал рейхсканцлеру:
«Я должен выразить свой решительный протест против того, что мы отказались от насильственного присоединения территорий и репараций. [...] До сих пор исправления границ входили в постоянную практику. Я дам своему представителю указание отстаивать эту точку зрения после встречи комиссии по истечении десятидневного перерыва. В интересах германского правительства было бы, чтобы Антанта не последовала призыву, обращенному к ней; в противном случае такой мир был бы для нас роковым. Я также полагаю, что все соглашения с Россией будут беспредметными, если Антанта не присоединится к переговорам. Я еще раз подчеркиваю, что наше военное положение не требует поспешного заключения мира с Россией. Не мы, а Россия нуждается в мире. Из переговоров создается впечатление, что не мы, а Россия является диктующей стороной. Это никак не соответствует военному положению»[55].
Позиция Кюльмана в глазах военного руководства Германии не выглядела обоснованной. Так, вместе с кайзером и высшим военным руководством, Кюльман считал, что Прибалтика должна быть отделена от России, поскольку в противном случае Германия окажется в тяжелом состоянии в будущей войне. Но согласие России на отделение Прибалтики требовало, по мнению Кюльмана, компромиссного решения всех остальных русско-германских вопросов, а не одного лишь военного давления на Россию, как то собирался делать Людендорф[56]. Кюльман как политик понимал, что не все занятые военными территории можно будет удержать за собою; и лучше отдать часть захваченного, но заключить прочный и реальный мир с советским правительством, чем рисковать свержением этого правительства и потерей, в результате, всех завоеваний в Бресте.
Между тем вопрос об окраинных государствах чуть было не привел к разрыву переговоров. После телеграммы Гинденбурга германская делегация дала понять советской стороне, что та неправильно истолковала первоначальное германо-австрийское заявление об отказе от аннексий и ошибочно посчитала, что «мир без аннексий отдаст им польские, литовские и курляндские губернии». Немецкая сторона указала, что «даже при условии заключения мира с нынешним русским правительством силы Четверного союза и дальше будут оставаться в состоянии войны» на Западном фронте, «и поэтому немецкая сторона не может взять на себя обязательств» вывести войска из оккупированных русских территорий в определенный срок.
Немцы указали также, что Польша, Литва, Курляндия, Лифляндия и Эстляндия наверняка «выскажутся за политическую самостоятельность и отделение» от России (и так дали понять, что вопрос об отделении и оккупации германскими войсками этих территорий, собственно, уже предрешен)[57].
По мнению германского верховного главнокомандования, присутствие войск в оккупированных провинциях должно было продолжаться несколько лет. Это крайне возмутило Иоффе; и под конец вечернего заседания 13 (26) декабря стало ясно, что стороны на грани разрыва. Кюльман, правда, дал понять, что не поддерживает требования германских военных и скорее уйдет в отставку, чем разорвет переговоры из-за разногласий по вопросу об аннексиях. Австро-венгерская делегация также намерена была подписать мир любой ценой. Вечером этого дня Чернин информировал германскую делегацию, что в случае разрыва немцами переговоров с большевиками Австро-Венгрия подпишет сепаратный мир[58]. На следующий день Чернин уведомил об этом Кюльмана в личном письме[59].
Утром 14 (27) декабря на совещании, где присутствовали Иоффе, Каменев и Покровский, с одной стороны, и Кюльман, Чернин и Гофман, с другой, М. Н. Покровский указал, что нельзя «говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не 18 губерний». Гофман вновь возразил на это, что, пока война на Западе продолжается, немцы не могут очистить Курляндию и Литву, поскольку эти территории являются частью их военных ресурсов. После же окончания войны «судьба оккупированных областей должна быть решена на основании принципа самоопределения народов»[60]. На дневном заседании, открывшемся в 17 часов, Иоффе потребовал поставить пункт об отказе от аннексий первым пунктом договора. Согласно советскому проекту, Россия должна была вывести «свои войска из оккупированных ею областей Австро-Венгрии, Турции и Персии, а силы Четверного союза — из Польши, Литвы, Курляндии и других областей России». Населению этих областей в течение короткого, точно оговоренного времени должна была быть предоставлена «возможность принять полностью независимое решение о присоединении к тому или иному государству или об образовании самостоятельного государства», причем все иностранные войска должны были быть выведены. Германский проект однозначно предполагал признание Россией независимости Польши, Литвы, Курляндии, Эстляндии и Лифляндии, не требовал проведения референдума по вопросу об отделении от России, оставлял открытым вопрос о выводе с этих территорий германских войск, настаивая, однако, на выводе русских. Все вышесказанное относилось и к Финляндии[61].