Терновая крепость

Он медленно разливал по тарелкам уху, вдыхал ее запах, повторял:

— Ну, кажись, я лицом в грязь не ударил…

— Не уха, а волшебство! — с полным ртом воскликнул Кряж и не произнес ни слова, пока не доел. А тогда сказал: — Можно еще чуточку, дядя Герге?

— Можно. Ухи хватит, — ответил Матула, польщенный этим скрытым комплиментом.

— А тебе не повредит, Кряж? — с сомнением в голосе спросил Плотовщик.

— Уха? — Старик посмотрел на Дюлу. — Уха?!

— Дорогой Плотовщичок, стрелять ты хорошо умеешь, а в этом ты не разбираешься. Всего полчаса назад я еле ноги таскал, а сейчас если схвачу тебя за шею, то тебе сразу конец — такая во мне сейчас сила!

— Это от перца, — предположил Матула.

— Ну, ты, Кряж, не хвастай, — ответил Плотовщик, — а то я зажму тебя под мышкой, как портфель или папку!

— Эх, молодая кровь играет! — улыбнулся Матула. — Ну, ребята, кто еще хочет ухи?

Но ребята были сыты, и только Серка попросил добавки, с вожделением глядя на хозяина и на половник в его руке.

— А тебя я не спрашивал. Ну да ладно, получишь. Чтобы не подумал, что нам жалко. А мы пока отдохнем чуток.

— Пошли, Плотовщик, этот великолепный обед можно переварить только лежа.

Матула ничего другого и не хотел.

Старик считал, что, наевшись досыта, молодежь менее склонна к печали, а если ребят к тому же клонит в сон, то им не до размышлений о завтрашнем дне.

— Да, чуть было не забыл: я ведь и письмо принес.

— От кого? — оживился Кряж.

— От Иштвана.

Кряж разочарованно откинулся на постели, и следует признаться, что наш славный археолог думал в этот момент не о маме… Плотовщик же достал из кошелки Матулы письмо.

— Читай вслух! — распорядился Кряж. — Люблю стиль дяди Иштвана.

Дорогие Кряж и Плотовщик! — читал Дюла. — По-видимому, в камышах нет календаря, поэтому вы ведете себя так, будто хотите прожить там до старости. Но в Будапеште календарь есть, и ваши многоуважаемые родители хотели бы увидеть вас там, да и в школе через десять дней занятия начнутся. Так что прощайтесь с Матулой, приезжайте к вашему второму отцу (прежде чем вы там окончательно свернете себе шею), дабы он, то есть я, смог бы отослать вас к вашим настоящим родителям. Завтра вечером, в шесть часов, телега будет на мосту. Заберите с собой и все ваши пожитки, а в субботу я посажу вас на поезд. Немного побудете у нас, чтобы тетушка Нанчи смогла отскрести с вас грязь и пришить пуговицы на ваши штаны. Ну как, вы рады?

Ваш любящий дядя Иштван.

Матула что-то мастерил перед хижиной, а в самой хижине царила тишина, рожденная глубокой задумчивостью. Конец!

Все, что виднелось из хижины, стало вдруг сразу каким-то далеким: лохматые кудри старых деревьев, шелестящее дыхание камышей..

Конец!

Время истекло. Оно принесло то, что могло принести, и унесло с собою, что могло.

Синяя даль стала сразу и печальной и таинственной, а крики птиц в вышине предназначались уже не им. Хижина тоже больше не принадлежала им.

Да и Матула стал другим, потому что старик остается, а они уезжают.

Кончилось, кончилось лето!

Плотовщик сложил письмо и отдал его Кряжу.

— На, Кряж, сохрани его на память, раз тебе нравится этот стиль.

Потом и он откинулся на спину и стал смотреть на покрытую паутиной обрешетину, на золотистую камышовую крышу, на осу, ищущую, где бы пристроиться, может даже уже на зиму. На зиму, когда в заснеженных камышах шныряют лисы, а над замерзшей гладью воды кружат северные птицы; в Будапеште в эту пору сметают снег с тротуаров, а Простак, просунув морду сквозь перила, с интересом взирает на снежинки и чихает, когда они попадают ему на нос.

Когда они проснулись, было уже далеко за полдень. Небо затянули тучи, и камыши окутал белесый туман. Ребята проснулись, но не пошевелились, не сказали друг другу ни слова. Мысли, которые занимали их перед сном и которые родились сейчас, как бы встретились с кольцами дыма из трубки Матулы, улетели в ничто.

— Я вот подумал, что ваши удочки я приведу в порядок и сохраню до будущего лета.

«До будущего лета», — подумали ребята. И оно казалось томительно далеким!

— Я их слегка смажу, чтобы не портились. Правда, и на рождество можно ловить щуку.

— На рождество?

— Конечно! Подо льдом. Вот это стоящая рыбная ловля! Прорубаешь лунку, садишься на связку камышей и следишь за поплавком. Щуки в эту пору страсть как голодные, потому как малые рыбешки спят в иле. А щуки — те нет, не спят. А потом зимой на лис хороша охота.

— На лис?

— На них. Но в камышах надо держать ухо востро. Иногда выгоняют лису, а на тебя бежит вместо нее дикая кошка. Тут как-то подстрелили одну, громадную, прямо как тигр. С ними шутки плохи: попробуй подойди, пока не издохнет, она так тебя изуродует…

Тут мысли ребят распростились с настоящим, с хижиной и скорой необходимостью собирать вещи, и под умелым водительством Матулы понеслись навстречу зиме.

— Еще четыре месяца, — проговорил Дюла. — Почти четыре месяца.

— Э-э, пустяки, — махнул рукой Матула. — Это пустяки. До железной дороги — на санях, а Нанчи даст столько одеял, что все и не понадобятся.

— Приедем, Кряж?

Кряж пощупал лоб (шишка стала заметно меньше) и сделал такой жест, будто считал этот вопрос совершенно излишним, даже бессмысленным. Чтобы он — и не приехал?!

— Дядя Иштван тоже звал меня на лето. Практикантом.

— Тоже? — улыбнулся Плотовщик.

— Да, и он тоже! — и Кряж воинственно посмотрел на своего друга.

В доме Саняди такая чистота, что хоть на полу ешь, — сказал Матула, желая разрядить атмосферу. — А потом, если кто Белу от души приглашает, так другим нечего вмешиваться.

— Да я и не вмешиваюсь. И Бела это знает.

— Нечего вмешиваться, — повторил Матула. — А дружба все равно остается дружбой. Если она настоящая.

— Настоящая, — убежденно подтвердил Кряж.

Стемнело в этот день раньше обычного. Царство камышей словно прощалось с ним: птичий гомон стих, а звезды в небе куда-то пропали. Плотные облака, казалось, не приплыли издалека, а родились прямо над зарослями. Дым робко и лениво завивался над костром и рассеивался среди кустов. Языки пламени не прыгали весело, как обычно, а посылали искры вверх в темноту, и те парили под облаками, отбрасывая красноватые отсветы, проникавшие даже в хижину, где никто уже не говорил о том, что было, и лишь о том, что будет.

— Завтра вы еще можете порыбачить и поохотиться, словом, займетесь чем хотите, а я пока буду укладываться, — сказал Матула. — Правда, погода на дождь повернула. Дым низко стелется.

— А я и не чувствую, — задумчиво проговорил Дюла. — И сейчас не чувствую.

— А этого так сразу не почувствуешь. И это уже не летние грозы, а осенняя хмарь. Осень приходит тихо, так что сразу и не заметишь. В этих тучах даже молния отсыревает… Н-да, а ты, Кряж, давно обещал показать фотографию, — сказал старик, взглянув на Белу.

— Совсем позабыл, дядя Герге, — начал оправдываться Кряж, — я хотел, да как-то все откладывал. Вот она.

Матула долго смотрел на фотографию дяди, ставшего из кочегара доктором, воспитателем юных магараджей и знатным охотником.

— Красивый мужчина… Это у него что ж, на каждый день такая одежда?

— Думаю, что да.

— Конечно, каждый одевается, как ему нравится… — И Матула отдал Кряжу фотографию.

— Есть и такое фото, где он сидит на слоне, но я не взял его с собой.

— А жаль. На ней-то он, наверно, и вовсе хоть куда.

— Он и деньги посылает.

— Чего бы ему не посылать-то, коль у него свой слон. А тебя к себе не зовет?

— Сколько раз уже звал. Но раз я решил стать агрономом, то лучше уж мне остаться здесь, дома.

Матула улыбнулся одними глазами и проговорил:

— Оно конечно.

Дюла же нарочно отвернулся и, глядя в небо, молчал, понимая, что Кряж сегодня особенно чувствителен и обидчив.

Они оба молчали, но их мысли обрели форму и на черной доске вечерней темноты написали одно слово: «Кати!»