Терновая крепость

«Ладно, ладно, — завилял хвостом Серка. — Мне теперь уже все приказывают. Жаль только, что делают это все одинаково. Ну да ладно, останусь здесь».

Когда вернулся Матула, за хижиной высилась целая гора вязанок камыша, весело горел костер, внутри было подметено, и вообще все было в полном порядке. Откуда-то издалека донесся полуденный звон колокола.

Матула взглянул на гору вязанок, потом на ребят, потом на развешанную для просушки одежду Кряжа и улыбнулся.

— Во всей округе не найдется никого, кто сумел бы лучше это сделать. Но окунаться-то зачем понадобилось?

— Дюла рванул за веревку, а я не уследил, — ответил Кряж.

— Словом, бечевой тянули. Я знал, что вы что-нибудь сообразите. Но вы очень здорово придумали! Лучше и не надо. Это точно. — Матула вытер со лба пот. — Что ж, теперь самое время перекусить.

Сегодня никто не думал о настоящем обеде — нужно было расправиться с очередными гостинцами тетушки Нанчи. Дюла без долгих слов принес стол-доску, а Кряж — рюкзак. Когда они накрыли на стол, Матула проговорил:

— Как видно, я под старость стал барином. Стоит мне сказать: «А ну, скатерть-самобранка!» — и все уже на столе. Мне остается только сидеть и уписывать за обе щеки, будто я епископ. Жаль, что вы скоро уедете. Нам втроем тут отлично живется.

Оба мальчика перестали есть, но ничего не сказали. За ласковым сиянием позднего лета перед их мысленным взором предстали осень, школа, шумная городская жизнь. Оба молчали, смотрели на нож и хлеб, которые держали в руках, на мясо, зеленый перец, а думали о лете, о Матуле, о хижине и Серке, о воде и лодках, о парящих птицах, о таком знакомом теперь царстве камышей, с которым они вот-вот расстанутся.

— Тем приятнее будет снова потом сюда вернуться, тем приятнее, — словно ответил на их мысли Матула, заметив, что пареньки погрустнели и притихли. — А дома вас и не узнают. Бела и так был крепким парнем (Кряж покраснел), а ты, Дюла, — Матула рукой махнул, — ну и тощий же ты был. А теперь смотри, какие у тебя стали плечи, а ладони как затвердели!

Дюла взглянул на свои руки.

— Верно. А ведь я еще болел.

— Теперь ты уже не суетишься, не махаешь зря руками, не тратишь попусту слов — словом, стал настоящим парнем. А Бела вот цветок на шляпу нацепил!

У Кряжа было такое ощущение, точно он стремительно куда-то погружается, в то же время он чувствовал, что уши у него начали гореть. Но сказать он ничего не мог: только от неожиданности проглотил такой большой кусок, что чуть не подавился.

— … впрочем, дурного тут ничего нет. Кати славная девушка. Да и родственница мне.

Ребята молчали, безмолвно ели и чувствовали, что это лето действительно уже на исходе, но за ним придет другое, а вместе с ним снова и камыши, и Матула, и Катица.

— Мать у нее — урожденная Матула. Ну, да я это так… Словом, сейчас мы подремлем малость, а потом я опять уйду: мне еще кое-что надо сделать. А на ужин неплохо рыбки поесть.

Наловим, дядя Герге, если, конечно, повезет, — ответил один Дюла, потому что Кряж все еще не обрел дар речи; он с величайшим удовольствием обнял бы сейчас своего будущего родственника, но хорошо уже усвоил, что в этом царстве камышей люди не склонны к сентиментальности.

Когда ребята проснулись, постель Матулы была уже пуста. Хотя они и пробудились от сна, но продолжали лежать молча. Плотовщик разглядывал свои огрубевшие ладони и тайком ощупывал мускулы, а Кряж уставился прямо перед собой, словно видел кого-то, а может быть, он действительно видел, потому что по старой своей дурной привычке облизывал уголки рта.

— И ружье захватим, — размышлял вслух Дюла.

— Захватим?

— Да, ружье!

— Ружье?

Плотовщика это разозлило:

— Слушай, Кряж, не строй из себя полного идиота! Ну, разумеется, ружье, оружие, двустволку, тот предмет, что ты прилаживаешь к плечу, а он — бах-бах! — изрыгает из себя дробь. Ну теперь ты понял?

— Понял. Но если ты будешь со мною так грубо разговаривать, то, пожалуйста, я могу вернуться домой.

— Кряж! — воскликнул Дюла. — Если ты еще раз скажешь подобное, я разряжу оба ствола тебе в зад и тогда можешь отправляться домой! Я с тобой говорю, а ты никакого внимания и еще обижаешься после этого.

— Я думал о другом.

— Хорошо, думай о другом, а сейчас давай-ка заберем удочки и пошли, а то мы съели все подчистую, а ужинать ведь захотим. Я готов буду провалиться сквозь землю, если мы встретим старика с пустыми руками.

— Дядю Герге?

— Не настоятеля же Тиханьского аббатства! Ну пошли!

— Сейчас. Погоди минутку, Плотовщик. Моя шляпа как будто высохла. Она и над костром погрелась, и на солнце посохла… — И погладив ее слегка, Кряж надел шляпу на голову. — Послушай-ка, Дюла, что-то она мне вроде тесновата стала?

Дюла обернулся на ходу:

— Ну и ну, Кряж! Прямо наперсток на тыкве!

— Да перестань ржать, Плотовщик! Она немного села…

— Немного? — воскликнул Дюла. — Ничего себе немного! Впрочем, — добавил он тут же, заметив крайнее огорчение Кряжа, — впрочем, шляпный мастер растянет ее, и будет как новая.

— А до тех пор?

— А до тех пор она не будет изнашиваться, падать в воду, не будет мяться. Если же твоя Кати влюблена не в тебя, а в твою шляпу, то тогда даже лучше, если ты будешь знать это. Пошли, Бела, а то мы теряем драгоценное время. Ну, ты чего хочешь, Серка?

Пес встал на задние лапы и уперся передними в колени Дюле, как бы спрашивая: «А мне снова здесь оставаться?»

— Пошли с нами, Серка. Тут нечего сейчас сторожить. Разве что шляпу Кряжа, но сейчас и она того не стоит.

— И не нужно вовсе! — отрезал Кряж. — Я сам ее растяну. Намочу в воде, она и растянется у меня на голове.

Когда вернулся Матула, он с удивлением взглянул на Кряжа, который нахлобучил шляпу по самые уши, а с ее полей капала вода.

— У тебя голова болит, Бела?

— Шляпа у меня села, — объяснил Кряж. — Ну я ее и растягиваю.

Матула улыбнулся:

— Надо было бы на кувшин или на бадейку какую натянуть. Ну, да и так ничего. Не жмет?

— Очень жмет, — признался Кряж. — Словно обруч стальной на голове.

— Ну, тогда шляпа растянется. Наловили чего-нибудь?

— Несколько подлещиков. Надо бы еще парочку.

— Что же, я пока разведу костер. С полчасика вы еще можете посидеть с удочками.

Матула пошел к хижине, разумеется, в сопровождении Серки, потому что пес вел себя так, словно хотел показать, что он хоть и готов выполнять распоряжения ребят, но своим настоящим хозяином считает только Матулу.

Ребята остались вдвоем. В прохладе наступающего вечера будто какая-то отчужденность разлилась в воздухе, рябью отразилась в воде, вроде бы они здесь уже посторонние. «Жаль, что вы уезжаете», — сказал старый Герге, и Дюле показалось, что он уже видит окошечко железнодорожной кассы, черную штемпельную подушечку и штемпель с заготовленной датой и железнодорожный билет, на котором ее выбивают.

Нет, нельзя сказать, чтобы Плотовщик мечтал об этом моменте, но мысли о нем уже и не огорчали его. Болезнь прошла совершенно бесследно, и молодой организм крепнул со сказочной быстротой, используя все то, что давала жизнь на лоне природы. Фантазия временами еще разыгрывалась у него, но теперь Дюла уже не находился во власти рожденных ею представлений. Теперь все его поведение, все его поступки обусловливались самой жизнью. Словом, он стал совсем другим: не моргал» глазами, когда разговаривал, не теребил курточку, не отводил в сторону глаза и не дергал головой; если он говорил «да», то это действительно было «да»; если же отвечал «нет», то это на самом деле означало «нет». Он стал проще, и в очертаниях его рта и подбородка появились твердые мужские линии.

Но вот каркнула ворона, и Дюла забыл про поезд, который когда еще доберется сюда до их маленькой станции.

А вороны стаями летели на свои облюбованные деревья; впереди старые вороны, позади птенцы.

— Корвус корникс, — пробормотал Дюла их латинское наименование. — Серые вороны. Надо будет обязательно выпросить у дяди Иштвана книгу Ловаши. А потом схожу как-нибудь в музей. Не пора ли нам кончать удить, а Кряж?