Страница 40 из 47
Итак, перед вами Агнес Рэкхэм, с опаской, прикусив губу, сходящая по винтовой лестнице. Скрепя сердце она доверяет свой вес каждой из покрытых ковровой дорожкой ступенек, вцепляясь в перила ладонью с белеющими костяшками и прижимая другую к груди, прямо под оранжевым воротом своего утреннего халата. Он сшит из бархата цвета берлинской лазури, этот халат, и просторен в сравнении с ее грациозным телом настолько, что подруб его грозит опутать укрытые мягкими серыми туфлями ступни и сбросить Агнес с лестницы.
Вы задаете себе вопрос — не случалось ли вам где-то видеть ее и прежде? — да, случалось. Агнес — идеал высокой викторианской эпохи; в пору женитьбы на ней Уильяма она была самим совершенством, пусть и выглядит теперь, когда семидесятые переваливают за половину, женщиной чересчур эксцентричной. Ставшие ныне писком моды обличия и манеры не имеют к Агнес ни малого отношения, и все же, она остается идеалом, чью вездесущность невозможно избыть всего за одну ночь. Она украшает тысячи живописных полотен, десятки тысяч старых почтовых открыток, сотни тысяч жестянок с мылом. Она — образец фарфоровой женственности — пять футов два дюйма росту, синие глаза, гладкие, тонкие светлые волосы и рот, похожий на розовый окоем крошечного влагалища, девственного, разумеется.
— С добрым утром, Летти, — говорит она, останавливаясь и припадая, чтобы произнести эти слова, к перилам. Трудная встреча с мужем еще впереди и нет никакого резона искушать на этом рискованном спуске Судьбу, говоря и переступая одновременно.
При появлении жены Уильям вскакивает.
— Агнес, дорогая! — восклицает он, спеша выдвинуть ее кресло из-под стола.
— Пожалуйста, Уильям, не суетись, — отвечает она.
Так начинается битва, давняя битва, в которой каждый из них норовит закрепить за собой преимущественное право именоваться нормальным человеком. Существуют же мерки, коим удовлетворяют все разумные люди: вот и следует выяснить, кто из них двоих не отвечает этим меркам с большей явственностью. Кого сочтет более неполноценным незримо замерший в пространстве между ними беспристрастный судья? Стартовый пистолет уже выстрелил.
Усадив жену, Уильям чопорно возвращается к собственному креслу. Повисает тишина, такая мертвая, что оба супруга слышат раздающееся неподалеку шипение озабоченных женских голосов — что-то такое насчет закатившей скандал Стряпухи, и несогласия между шипящими (Летти и Кларой?) по части того, кто из них здесь главнее.
Агнес, не обращая внимания на разразившуюся из-за нее свару, спокойно намазывает масло на сдобу. Откусив кусочек, она убеждается, что сдобу эту соорудили из остатков хлебного мякиша, и возвращает ее на тарелку. Ей больше пришлась бы по вкусу обычная сладкая пышка, еще теплой вынутая из салфетки.
Минуту-другую спустя в столовую Рэкхэмов входит раскрасневшаяся Летти.
— С вашего дозволения… — с жеманной улыбкой произносит она и приседает в реверансе — насколько ей, держащей на каждой подрагивающей ладони по большому, изрядно нагруженному подносу, таковой удается изобразить.
— Благодарю вас, Летти, — произносит Агнес, наблюдая за мужем, пока на стол выставляются одно за другим блюда: настоящий завтрак из тех, какие подают, лишь когда в доме наличествует хозяйка, умеющая добиться его приготовления.
Над яйцами еще поднимается парок, ломтики бекона хрустки и крепки до того, что ими хоть масло намазывай, сосиски проварены как полагается, ни одна не лопнула; коричневатые, точно суглинок, грибы, рулеты, оладьи, идеально поджаренные почки — все это и многое иное расставляется перед Рэкхэмами.
— Что ж, надеюсь, на аппетит ты сегодня не жалуешься, дорогая, — не без язвительности произносит Уильям.
— О нет, — заверяет его Агнес.
— Стало быть, чувствуешь ты себя хорошо?
— Вполне, благодарю, — она обезглавливает яйцо: желток его до того шафранов и мягок, что лучшего и желать не приходится.
— Ты и выглядишь очень хорошо, — отмечает Уильям.
— Спасибо, — она шарит глазами по стенам в поисках вдохновения, которое позволит ей продолжить разговор. И хоть никаких окон с места, на котором Агнес сидит, не видно, она вспоминает вдруг дождь, который всю ночь составлял ей компанию, исчерчивая окна спальни наверху.
— Должно быть, это погода улучшила мое самочувствие — задумчиво произносит она. — Ужасно странная погода, ты не находишь?
— Угум, — соглашается Уильям. — Очень мокрая, но далеко не столь же холодная. Не правда ли?
— Да, верно, морозливости больше нет. Если, конечно, существует такое слово, «морозливость».
(Какое облегчение! На отсырелом фундаменте погоды все же выстраивается пусть и худосочный, но разговор.)
— Что ж, дорогая моя, если такого слова и не существует, ты только что сделала английскому языку хороший подарок.
Агнес улыбается, но, к сожалению, Уильям именно в эту минуту вглядывается в рулет, пытаясь понять, из чего тот изготовлен — из говядины или из баранины. И потому улыбку приходится продлить до мгновения, в которое он поднимает взгляд и замечает ее, — правда, к этому времени, хоть Агнес и продолжает удерживать первоначальную складку губ, улыбка лишается чего-то трудноопределимого.
— Полагаю, ты слышала эту… перебранку? — осведомляется Уильям, указывая в примерном направлении вновь возобновившегося змеиного шипа.
— Я ничего не слышала, дорогой. Только шум дождя.
— Думаю, после ухода Тилли слугам стало не хватать направляющей руки, которая указывала бы, кому и чем следует заниматься.
— Бедная девочка. Мне она нравилась.
— Они ждут этих наставлений от тебя, дорогая.
— Ах, Уильям, — вздыхает Агнес. — Все это так сложно, так скучно. Они прекрасно знают, что следует делать; неужели им не по силам самостоятельно распределить обязанности между собой?
И она опять улыбается, радуясь случаю вспомнить нечто уместное, относящееся до общего их прошлого:
— Разве здесь не то, о чем ты так часто говорил: не социализм? Уильям сердито выпячивает губы. Социализм вовсе не означает, что прислуге дозволяется учинять беспорядок и погружаться в анархию. Но ничего, ничего: в день, подобный этому, не стоит выходить из себя по таким пустякам. Вопросы обслуживания скоро будут разрешены — по крайней мере в доме Уильяма Рэкхэма — недвусмысленно и окончательно.
Существует проблема более неотложная: разговор их того и гляди испустит дух. Уильям обшаривает свой мозг в поисках чего-то способного заинтересовать жену, однако находит в нем одну лишь Конфетку — Конфетку во всех его углах и закоулках. Но ведь за три не то четыре недели, прошедшие со времени последнего его завтрака в обществе Агнес, он наверняка повстречался хоть с кем-то, кто знаком им обоим!
— Я… я недавно встретил Бодли и Эшвелла, по-моему… по-моему, это было во вторник.
Агнес склоняет головку набок, стараясь изобразить внимание и интерес. Бодли и Эшвелла она не переносит, однако не следует упускать счастливой возможности поупражняться в преддверии лондонского Сезона, во время которого ей придется помногу беседовать, подделывая интерес к ним, с людьми решительно неприятными.
— И что же? — осведомляется она. — Чем они нынче заняты?
— Пишут книгу, — отвечает Уильям. — О молитве, о действенности молитвы. Полагаю, она наделает много шума.
— Им он придется по сердцу, не сомневаюсь, — Агнес выбирает несколько грибков, аккуратно пристраивает их на гренок. Небольшое число лакомых кусочков времени уже подъедено, однако неудобоваримая вечность осталась почти нетронутой.
— Генри так и не заглянул к нам в прошлое воскресенье, — замечает она, — ив позапрошлое тоже.
И выдержав, дабы муж свыкся с новым поворотом беседы, короткую паузу, произносит:
— Мне он нравится, а тебе?
Уильям моргает, он в замешательстве. Чего Агнес стремится достичь, говоря о его брате так, точно он — некий занятный господин, с которым она познакомилась в гостях? Или жена дает ему понять, что радеет о Генри много больше, чем он?