Страница 22 из 47
Красноватые глаза старухи, словно плавающие в медовых тонов влаге, слишком густой для слез, взирают на Уильяма с сострадательной озабоченностью. Старуха улыбается, показывая череду жемчужных зубов, однако напудренный лоб ее покрывается складками. Сложив крышей ладони, она легко постукивает ими себя по носу. Жирный серый кот решается вылезти из-за софы, но, завидев Уильяма, ретируется.
Внезапно старуха разжимает ладони и взволнованно разводит их, приподняв кверху, точно на них с небес или, по меньшей мере, с потолка само собой упало потребное решение.
— А! Две девочки! — восклицает она. — Двойняшки!
Уильям кивает. Он не помнит, были они двойняшками в то время, когда о них писал «Новый лондонский жуир», или не были; не приходится сомневаться, впрочем, что первого цвета юности обе уже лишились и это потребовало измышления новой приманки. Мадам удовлетворенно закрывает глаза, улыбается, веки ее отливают в цвет сырой копченой грудники.
— Клэр и Алиса, сэр. Мне следовало сразу понять это, — такой мужчина, как вы, сэр, — вы и должны были пожелать лучших моих девочек, весьма и весьма спесиальных. — Выговор и склад речи Мадам отзываются чем-то иностранным, от чего трудно понять, насколько хорошее или дурное воспитание получила она когда-то. — Я прослежу, чтобы они подготовились к встрече с вами.
Мадам поднимается с софы, почти не став от этого выше, но потянув за собой многие ярды темного волнистого шелка, и словно бы собирается сразу проводить его наверх. Впрочем, тут же и наступает театральная пауза, Мадам потупляется, якобы пристыженная словами, которые ей приходится произнести:
— Возможно, сэр, чтобы не беспокоить вас после…? — и она снова поднимает на Уильяма наполненные полупрозрачной влагой глаза.
— Разумеется, — произносит Уильям и полных пять секунд вглядывается в ее отвратительную улыбку, прежде чем спросить: — И… какова же цена, Мадам?
— Ах, да, прошу прощения. Десять шиллингов, если вас не затруднит.
Мадам с поклоном принимает от Уильяма монеты, затем дергает за один из трех тонких, висящих над перилами лестницы шнуров.
— Всего пара мгновений, сэр, большего им не потребуется. Прошу вас, присядьте в одно из chaise-longues[17] — и не стесняйтесь, курите.
Стало быть, вот какого пошиба этот бордель, думает Уильям Рэкхэм. Впрочем, отступать поздно, к тому же ему необходима сатисфакция — и не в одном только смысле.
И для того лишь, чтобы иметь возможность смотреть на тлеющий кончик сигары, а не на мерзкую физиономию Мадам, Уильям усаживается в chaise и закуривает, ожидая, когда удалится его предместник. Нечего и сомневаться, на задах дома имеется еще одна лестница, по которой уйдет этот джентльмен, а затем грязные простыни заменят чистыми, а затем… Уильям разочарованно посасывает сигару, ощущая себя человеком, купившим билет на жалкое представление, где рукава фокусника пухнут от укрытых в них приспособлений, а из-под пола воняет кроликами.
Однако, пока он предается мрачным думам, позвольте рассказать вам о Клэр и Алисе. Они — девицы из борделя в самом истинном и низком значении этих слов: то есть, стоило им еще невинными прибыть в Лондон, как их обратила в падшие создания Мадам, которая, прибегнув к испытанной стратагеме, познакомилась с ними на вокзале железной дороги и предложила приютить обеих на ночь в пугающей, неведомой им столице, а после отняла у девушек деньги и одежду. Оставшиеся без гроша, беспомощные, они завязли в ее доме вместе с другими девицами, одураченными таким же манером или проданными Мадам их родителями либо опекунами. С тех пор они так здесь и работают, получая за это новые платья в обтяжку и питание два раза в день, не способные покинуть дом; поскольку заднюю его лестницу охраняет придурковатый мужлан, а переднюю — Мадам, не способные также и проведать, за какую цену, большую или малую, предоставляются их услуги.
И наконец, для Уильяма наступает время подняться наверх. Он входит в комнату Клэр и Алисы, маленькую, квадратную, со стенами, задрапированными длинными красными завесами, которые стекают на грязноватые деревянные плинтусы. Единственное окно укрыто такой же завесой, отчего комната освещается не столько солнцем, сколько свечами, сообщающими ей желтушный оттенок, наполняющими чрезмерным теплом. На истертом до нитки персидском ковре там и сям лежат расплющенные бархатные подушки, над большой рококошной кроватью красуется забранная в пышную раму фотография голой женщины, танцующей вокруг комнатного подобия майского дерева. Клэр и Алиса, одетые в простые белые сорочки, рядком сидят на кровати, уложив на колени красивые ладошки.
— Добро пожаловать, сэр, — слаженно произносят они.
Слаженно или не слаженно, ясно, однако, что никакие они не двойняшки. Говоря педантически, они даже не девочки, в чем Уильям и убеждается, стянув с Алисы сорочку. Груди ее больше уже не выступают над диафрагмой вперед, но плоско покоятся на ней. Розовые закраины безволосого влагалища подернуты предательскими тенями, а губы Алисы — уже не бутончики, но розы в полном цвету.
Хуже того, каждое ее движение отдает заурядной шлюхой. Чуть-чуть щенячьей любознательности — это было бы очаровательно, ее же отработанная покорность валящегося на спину дрессированного Лабрадора способна лишь вогнать мужчину в уныние. Проклятье! Неужели и за деньги невозможно получить ничего воистину стоящего? Неужели за все обещанное необходимо платить царскую цену? Неужели единственная цель современного мира состоит в том, чтобы разрушать идеалы и вскармливать цинизм?
И когда в восковой жаре комнаты Алиса обвивает его своим телом, Уильяма вдруг охватывает желание бежать из этого дома, махнув рукой на зря потраченные деньги, — впрочем, уговорить эрекцию составить ему компанию не удается. И потому он, за неимением лучшего, стягивает сорочку и с Клэр — и обнаруживает, что та моложе Алисы, что груди ее конусовидны и увенчаны мелко-рубчатыми, лиловато-розовыми сосками.
Ободренный этим наблюдением, Уильям приступает к подручному делу с пылом — с пылким желанием изгнать свои горести и разочарования. Он должен найти ответ, понять, как избавиться от страданий, для этого нужно всего лишь пробиться сквозь препоны плоти. И он совокупляется с девушками, неистово и яро, переставая по временам сознавать, что делает, подобно обуянному бешенством воину, который забывает порой о том, с кем сражается. Но эти-то мгновения и оказываются для него самыми лучшими.
Впрочем, если оставить в стороне такие выходы в запредельность, довольства он не испытывает. Девицы ему попались плохонькие: они и движутся не так, как ему нужно, не те у них формы, не те размеры, не та согласованность; эти шлюхи плющатся под ним, когда он требует, чтобы они держали его вес, пошатываются, когда велит им стоять прочно, морщатся и подрагивают, но не издают, черт бы их побрал, ни звука. И большую часть времени Уильяму кажется, что только он в этой комнате и есть — наедине со своим дыханием, с немного нелепым шелестом подушки, отбрасываемой его ногой по ковру, с безрадостно мелодичным звоном кроватных пружин, с комичным «кха-кха» его аллергического кашля.
Вину за это Уильям целиком возлагает на Клэр и Алису. Разве в прошлом не проводил он с проститутками время самое пленительное и радостное? Особенно в Париже. Ах, Париж! Вот где обитает племя женщин, умеющих ублажить мужчину! И Уильям, грузно наваливаясь на двух сумрачных английских девиц, лежащих, притиснувшись грудью к груди, невольно предается воспоминаниям. О том, в частности, дне, в который он, оставив Бодли, Эшвелла и прочих бражничать в «Тупичке», решился отправиться в одиночку на рю Сент-Аквин. По странной игре случая, Бог ведает как (нализался он тогда до одурения), путь Уильяма завершился в комнате, наполненной на редкость дружелюбными шлюхами. (А есть ли на свете что-нибудь более упоительное, чем смех юных хмельных женщин?). Так или иначе, Уильям, вдохновленный их шумной вульгарностью, придумал забавную эротическую игру. Девушки сидели вокруг него на корточках, широко раздвинув ноги, а он, пребывавший в центре круга, бросал, спокойно и метко прицеливаясь, монеты в их щелки. Правило было такое: если монета застревала, девушке дозволялось оставить ее себе.
17
Покойное кресло (франц.).