Крепость сомнения

Блуждая глазами по сожженной зноем степи, они думали об одном: о Кульмане, решали, нравится ли им его жизнь или нет, и сравнивали ее со своей, и вспоминали Елену Николаевну, которая им обоим очень понравилась. Но Илье она понравилась совсем не так, как Аля: были приятны ее улыбки, ее слова, но необходимости в них не было. После встречи с Кульманом, как после встречи с бывшей возлюбленной, Илья впал в то угнетенное состояние, которое в последнее время так хорошо стало ему знакомо. Белые по колено акации частоколом мелькали у него в глазах, и серая дорога, как наваждение, все плыла и плыла с севера нескончаемой волнистой лентой. Ему казалось, что так же стремительно и вникуда летит и его жизнь, в начале которой у него было столько предвкушений.

– «Нет мудрее и прекрасней средства от тревог, чем ночная песня шин», – успокоил его Тимофей цитатой из Визбора.

Средство подействовало, и Илья решил ехать до самого Задонска, где благодаря монастырю испокон веков имелась маленькая гостиничка.

май 1969 – май 1989

Детство Ильи прошло почти безмятежно. После областного центра город, в котором он жил, считался вторым по величине. Hо поскольку и сама эта столица не казалась велика, то родина Ильи более заслуживала названия не города, а городка, или даже городишка, чем она, без всяких сомнений, и являлась.

Улицы старенькими богомолками тяжело вползали по склону невысокого холма, который венчал светло-бежевый собор, возведенный в 1841 году по проекту знаменитого и вездесущего Стасова. Hиже на площади сохранились приземистые торговые ряды, занятые согласно своему назначению под универсальный магазин, пахнущий изнутри каменной монастырской сыростью, краской, солидолом, порошками и канифолью, а снаружи – сладковатой известковой пылью. Деревянные надстройки домов прочно покоились на каменных основах; на многих барельефом кирпичей выступали цифры, напоминающие года постройки и вызывающие в воображении смутно знакомые блаженные эпохи сестер Рутиловых.

Городской черты в тесном смысле слова не существовало. Городок как бы стекал огородами в окрестные поля. Чуть более получаса занимал путь из центра до окраины, которая в свою очередь кончалась неуловимо, растворяясь в зарослях бузины, бурьяна и крапивы. А потом и сама крапива обрывалась как скошенная, и тянулись поля, перерезанные овражками, скаты которых неизменно занимала земляника. А дальше виднелись уже совершенно сельские пейзажи: на мягких возвышенностях редко стояли дубы, и по желтым косогорам перемещалась пегая, яркая рябь пасущихся стад, и речка, окаймленная ветлами и черемухой, свершала в полях свой извилистый, неглубокий путь.

По преданию, где-то здесь обитали бродники со своим Плоскиней, указавшие Батыю направление на Рязань; в этих местах семьсот лет спустя полыхала Антоновщина, и воспоминание об этом оказалось живо даже в те годы, на которые пришлось детство Ильи. Мальчишки, со слов своих старших, кивали на березовую рощу в трех километрах от городка, у заброшенной Барыкиной дороги, логовище атамана Михея, откуда он перемигивался пулеметными очередями с петроградскими пропагандистами долго после того, как крестьянскую правду затоптали ботинки красноармейцев. Между двумя этими событиями простиралась как бы пропасть умолчания, скудная на легенды. Да и не из чего было их слагать, ибо не происходило никаких особенных событий: люди жили. Подразумевая стародавние времена, здесь почти никто не говорил: до революции. Говорили – при царе. И история этих краев, еще и в шестнадцатом веке считавшихся «украйной», вполне соответствовала ландшафту, в которых проистекала: так, лесостепь, всего понемножку.

Осенью в печных трубах свистал ветер, крутился вокруг резных коньков, сеял дождь, сад бросался мокрыми листьями, тяжело дышали распаханные огороды, долго обременяла ветки душистая антоновка, коровы вздыхали в парных стойлах, и собаки вылаивали свои горести в тоскливую темноту.

Старики поживали смиренно и как будто оканчивали свои дни раньше самой смерти. И казалось, с этим ничего нельзя было поделать.

Соседство большого бежевого собора никаким особенным образом не сказывалось на жизни Ильи и его старшего брата, которых при рождении не крестили. Бабушка одна справляла двунадесятые праздники, но Пасху любили все, за куличи, за крашеные яйца, за то, что время ее – весна, цвет ее – золотой, лазурный, и когда, стоя в церковной ограде у паперти после крестного хода, он вместе со всеми в напряженной тишине ожидал выхода батюшки, и когда вместе со всеми он, впрочем, стесняясь этого, едва слышно самому себе выдыхал в общий стройный возглас: «Воистину воскресе», он чувствовал какой-то незнакомый ему подъем, испытывал гордость за всех этих людей, за эту землю, на которой звучат такие слова, исполненные радостного торжества, и чувствовал свое единение со всеми этими людьми, и смутно понимал, что его им сопричастность более высокого порядка, чем факт совместного жительства на одной улице и в одном городе. В остальном церковь казалась ему мрачным царством смерти, и до двенадцати лет крещен он не был.

Hо бабушка, чувствуя приближение своего часа, настояла на том, чтобы исправить это упущение. Hе привлекая лишнего внимания, батюшку пригласили на дом, где он и совершил обряд разом над обоими, используя вместо купели таз, в котором обычно варили вишневое варенье. Получив в награду за труды десяток яиц и червонец, украшенный профилем антихриста, батюшка сел в свои «Жигули» и восвояси укатил.

В парадной комнате на серванте стояла увеличенная фотография: молодая бабушка рядом с плотного сложения командиром в гимнастерке и с кубиками в петлицах. Дедушка был кадровым командиром с 1932 года и войну встретил в Самборе. Бабушка несколько раз рассказывала, как их, жен и детей комсостава, погрузили в грузовичок, а обезумевшие жители под грохот канонады провожали его камнями и нечистотами. Дедушка пропал без вести почти сразу – в июле того же года. До конца жизни бабушку томили сомнения, а с ее смертью загадка оборвалась и превратилась в семейную легенду. Подольский архив отвечал традиционно, то есть оставлял ту положенную толику надежды, которую требовал непроницаемый слог казенного документа. Мать поисков не вела да и попросту не представляла себе, как их следует вести. Только увеличенная фотография оставалась на своем месте, предназначенном ей в этом доме, и серые, немного строгие лица тридцатых скрепляли связь секунд, от века сменяющих друг дружку.

Дом, в котором Илье предстояло провести так много часов, стоял на соседней улице. Там заполночь горел свет, когда вся улица пребывала уже во мраке, и это обращало на себя внимание. Мальчишки болтали разное, перевирая родительские толки: будто бы там живет старик-белогвардеец, от руки которого пал сам Чапаев, или говорили, что живет там знаменитый некогда революционер, но не коммунист, а какой-то другой, которого они-то, коммунисты, и сослали, и кое-что еще, но версия с Чапаевым, конечно, среди мальчишек била все прочие своей захватывающей неправдоподобностью.

Иногда целая ватага их подкрадывалась под окна и, цепляясь друг за дружку, старалась сквозь щели разгадать тайну загадочного жилища. И некоторые в самом деле недоумевали и негодовали, как это он, совершивший такое чудовищное злодеяние, спокойно живет среди людей и не несет никакой кары. И сам Илья тоже часто думал об этом, пробредая мимо окон, завешенных изнутри полосами однотонного ситца.

И все же эти сомнительные тайны отступали перед добычей другого рода: то были яблоки. Дом утопал в яблоневых деревьях. Тут росли и антоновка, и белый налив, и анисовка, и ранетки, и коробовка, и коричная. В яблочные годы, зацветая, сад парил белоснежной купой, и пчелы купались в его зелени. Собственно, яблоки были никому не нужны, потому что у всех их было навалом, но среди мальчишек считалось особым шиком проникнуть за чужой забор, и плоды, добытые ими в чужом саду, почему-то казались им вкуснее своих собственных.