Страница 30 из 56
— Ты садись, — предложил дядя Пава. — Или торопишься?
— Нет, куда торопиться, — последовал приглашению.
— Опять же Шутько, — сказал дядя Пава без всякой связи с ответом молодого человека, но продолжая начатый разговор. — Не нравится он мне, как ты хочешь — не нравится.
Костя снова смолчал. Не хотел ни защищать, ни осуждать Сеньку, тем более в его отсутствии. Но уже решил крупно поговорить с ненадежным приятелем: так, чтобы — раз и навсегда.
— Знаешь, что он на гонках сделал? — спросил дядя Пава.
— Слыхал. Вроде из-за него Семихатку с дистанции сняли.
— Положим, не совсем из-за него, Савченко тоже виноват — растерялся. Но не подлови его Шутько, обошлось бы. Я об этом судьям заявил. Только формально он прав.
— Н-да-а… — Костя не знал, как отнестись к последним словам дяди Павы. Понимал, что капитану команды нелегко обвинить своего же гонщика, да еще занявшего первое место, в неправильных действиях. Поступок дяди Павы казался Косте излишней щепетильностью, донкихотством, — знай Костя такое слово.
Дядя Пава понял недосказанное:
— Ну?
— Ничего, — поспешно ответил Костя.
— Свой — не свой, а надо по совести действовать, — ударил кулаком по колену, как бы подчеркивая слова. — Только так. Спорт — дело чистое. У спортсмена душа как парус белый, — повторил любимое свое определение.
— А любовь? — вдруг неожиданно для себя спросил Костя и покраснел.
Дядя Пава достал новую сигарету, чиркнул спичкой. В багровом огоньке ее Костя увидел часть гладко выбритой щеки, окруженный морщинами глаз.
— Любовь статья особая, — задумчиво заговорил дядя Пава. — Ее беречь нужно.
— Вот, к примеру, много лет дружили, потом поссорились. Тогда как?
— Если много лет дружили, обязательно помиритесь.
Костя снова покраснел.
— Я не про себя, а вообще.
— Вообще, так вообще, твое дело.
Пауза.
— Она мириться не хочет.
— Кто первый виноват, тот первый мирится.
— Это я понимаю, но если не хочет.
— Навязываться нельзя, у каждого человека своя гордость есть.
— Вот-вот… Пусть виноват я, а зачем же так — не хочет мириться и все.
Дядя Пава не ответил, попыхивал сигаретой.
Замолчал и Костя. Он готов был помириться с Ниной, сделать первый шаг к этому. Но выбрать подходящий момент никак не удавалось — возле нее всегда кто-нибудь был, а при посторонних разговор не начнешь. «Ладно, погожу до дома», — решил Костя.
Пока дядя Пава и Костя беседовали, остальные яхтсмены разбрелись по пароходу в поисках ночлега — кто в затишке на палубе, кто на жестких скамьях в третьем классе. Единственную каюту, взятую на общие деньги, с согласия всех отдали девушкам — их было в команде четверо. Из мужчин комфортабельно провел ночь Шутько — сунул рублевку классной служительнице, и она позволила переспать в вольготном кресле курительного салона.
Долго не отправлялся на покой Приклонский. Результаты гонок, где взято было всего два призовых места, его не удовлетворяли. Илларион Миронович считал, что нашел виновника случившегося, и теперь строил планы возмездия. Полночи прошагал один-одинешенек по палубе, всю дорогу ни с кем не перемолвился словом.
Размышления Приклонского сложностью особой не отличались, в основном исходили из правила: «победителей не судят». Побежденных, следует отсюда, судить и можно, и должно. И он судил, правда, пока лишь мысленно.
Иванченко отстранять нельзя, как бы ни провинился, — беседовал сам с собой Илларион Миронович. — Среди своих, в узком кругу, хоть в порошок сотри, хоть с кашей съешь, а сор из избы выносить нечего. Пусть сперва призовое место займет, победу команде обеспечит, а тогда и оргвыводы делай. Да и в чем, собственно говоря, проступок Иванченкин? Ну, выпил, ну, подумаешь! Нет, не иначе Кушниренко тайную цель имел!
Придя к такому заключению, Илларион Миронович решил разоблачить дядю Паву перед спортивной общественностью. К вечеру дня, когда яхтсмены вернулись домой, замдиректора распорядился собрать их «для итоговой беседы».
Что за «итоговая беседа», никто не знал и любопытства ради послушать Приклонского пришли не только ездившие в Корабельск, но и все спортсмены яхт-клуба.
Расселись вокруг большого врытого в землю стола, на котором кроят паруса — настоящий яхтсмен занимается важнейшим делом этим сам, не доверяя пришлому мастеру.
Когда все были в сборе, Приклонский сразу приступил к сути, начав, в обычной манере своей, вопросом, на который тотчас последовал ответ:
— Что мы имеем, товарищи? Мы имеем наличие неполной победы на гонках. А что мы могли иметь? Могли мы иметь все три призовых места. Почему же мы их не имели?..
Начало оказалось интригующим. В тишине внимали, что скажет Илларион Миронович дальше.
С прежней многозначительностью Приклонский обвел глазами слушателей, остановив взор на дяде Паве, и продолжал:
— Благодаря наличию чего, как я уже сказал, не имеем мы трех первых мест? Благодаря наличию, — гневный взор не отрывался от дяди Павы, — недостойных интриг со стороны товарища Кушниренко.
Ждали чего угодно, только не такого! Никто не мог выговорить слова. У дяди Павы кровь отхлынула от щек, и они, просоленные, продубленные ветрами всех широт, из кирпичных сделались розовыми — побледнеть все-таки не смогли. Сразу вслед за тем лицо дяди Павы побурело, он с запинкой произнес:
— Да ты с ума сошел!
Как будто возглас дяди Павы прорвал плотину;
— Стыдно такое говорить!
— Что мы, дядю Паву не знаем!
— Подумали бы прежде!
— На безвинного человека…
— Спокойно! — Приклонский поднял руку, как бы отталкивая пухлой ладонью возмущенные голоса и взгляды. — Прошу соблюдать полное спокойствие. Давайте прежде обсудим, что к чему.
— Вот именно! — зазвенел голос Михаила.
И снова заговорили все разом:
— Зазря обвиняете!
— Мало ли как бывает, причем тут дядя Пава!
— Итак, что мы имеем? Мы имеем то, что Кушниренко, используя в личных целях данные ему права капитана команды, придрался к случаю и отстранил от участия в гонках товарища Иванченко, заменив его рядовым и мало квалифицированным в парусном деле товарищем. Тем самым Кушниренко избавился от опасного для себя соперника.
Дядя Пава беспокойно глядел на обвинителя. Ему и в голову не приходило, что поступок его можно истолковать таким образом. Как всякий, кто бесхитростен, уверен в чистоте своих побуждений, дядя Пава не сомневался, что все думают, как он.
— Товарищи, — дядя Пава с трудом проглотил подступивший к горлу комок. — Братцы, да как же это! Ведь Иванченко выпивши был, сам признался! Разве можно нетрезвого к соревнованиям допускать? Спортсмены же мы!
Дядя Пава пережил на веку многое — штормы, бомбежки, голод, холод, атаки под пулеметным огнем, видел смерть, раны товарищей, сам ранен не однажды. Возникни любая опасность, не растерялся бы. А от клеветы растерялся. Глядел беспомощно, не знал, что сказать.
Вскочил Костя:
— Правильно! Я на дядю Паву не в обиде. И здесь перед товарищами обещаю — последний раз со мной такое.
— Кричать и оправдываться ты, голуба, сколько угодно можешь, — невозмутимо продолжал Приклонский, — а факт фактом остается. Если бы товарищ Иванченко участвовал в гонках, имел бы второе место после нашего блестящего чемпиона товарища Шутько.
Наступила общая пауза. Илларион Миронович смутил слушателей. Если первое заявление его о «недостойных интригах товарища Кушниренко» вызвало общий протест, то теперь нелепица обрастала фактами. Каждый из присутствующих знал дядю Паву, уверен был в честности и справедливости старого моряка. Однако есть у нас еще слепая вера фактам и неверие «общим словам». А честность и справедливость, если подойти со специфической точки зрения, — общие слова и ничего более. Приклонский оперировал конкретными обстоятельствами. Отстранил? Отстранил! Мог не отстранять? Мог! Гонки проиграли? Проиграли! Могли не проиграть? Могли! Виноватый должен быть? Должен! Кто? Дядя Пава, больше некому.