Страница 12 из 21
Вот теперь мне кажется уместным перейти к практике воспитания и начать рассуждения о ней не с тех достоинств речи, которые вам надо приобрести с целью передать следующему поколению, а с тех ее недостатков, от которых вам следует самим избавиться, прежде чем вы начнете воспитывать других.
Вам может показаться обременительным все то, что я тут вам советую. Как, малыш едва успел появиться на свет, а вам уже надо не только заботиться о его физическом благоденствии (что осуществляет по преимуществу женская половина семьи), оказывается, вам надо начать следить за собственной речью, что-то изменять в ней, от чего-то отвыкать, к чему-то новому приучаться!
А как же вы думали! Воспитание ребенка и вообще далеко не легкое дело, а если, ко всему прочему, вы задались целью сделать из него хорошо говорящего человека, это, естественно, создаст для вас и некоторые дополнительные лишения и трудности.
Но, может быть, я преувеличиваю и заниматься этим разумно лишь тогда, когда ваш воспитанник уже сам станет «лицом говорящим»? Как может влиять на него ваша речь в то время, когда сам он еще не стал таким «говорящим»? Вот когда вам выпадет на долю удивляться, с какой чудовищной быстротой развивается и растет интеллектуально ребенок, как за месяцы и недели он усваивает такие громадные объемы информации, нормы поведения, просто навыков жизни, на освоение которых ему в подростковом или юношеском возрасте понадобились бы уже годы упорного труда, вы придете к выводу, что уже в грудном возрасте закладываются краеугольные камни будущей личности. Вы, вероятно, слыхали про гипнопедию — обучение (в особенности чужому языку) во сне? Думается, между гипнопедией и самообучением еще не умеющего говорить малыша при помощи постоянного погружения его в атмосферу живой речи можно провести, пусть очень отдаленную, аналогию. Пеленашка в своей кроватке не погружен в сон в те моменты, о которых я вам говорю. Он слышит, и легко заметить, как тихая ласковая речь успокаивает, а грубый шум, ссора над его колыбелькой мгновенно заставляет его нахмуриться, а то и зареветь. Так нужны ли другие доказательства тому, что все, говоримое вокруг него, — нет, пока еще не как «системы смыслов», просто как «ощущение речи» — входит, может быть, в его сознание, а возможно, и в подсознание, и остается там навсегда.
Ну что ж? Теперь начнем, пожалуй?
Помните Гомерову «Одиссею»? Хитроумный Улисс вел свое суденышко по узкому проливу. О ужас! С одного берега над водным путем нависли страшные морды многоголовой Сциллы; на другом берегу ревела, втягивая в себя воду, и скалила чудовищные зубы злобная Харибда, гроза мореходов…
Но Улисс-Одиссей недаром звался хитроумным. Он сумел провести свою скорлупку между Сциллой и Харибдой так, что остался целым. Говорящему хорошо тоже надо проявлять поминутное хитроумие. Многое надо ему помнить, чтобы не ронять свою речь ниже должного уровня.
Прежде всего я советовал бы раз навсегда запомнить мудрое изречение великого мастера речи и языка А. С. Пушкина:
«Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности».
Я не знаю во всей теории литературы афоризма, полнее и точнее охватывающего все закономерности творчества; а так как «говорение» (если речь идет о высококачественном «говорении») почти ничем не отличается — да будет позволено так сказать — от «устной литературы», то гениальное положение Пушкина, конечно, относится и к нему.
Покончив с ошибками и погрешностями речи, я перейду затем к той палитре красок и приемов, которые, как мне кажется, можно и следует употреблять, стараясь говорить хорошо.
Но при этом надо помнить: мои рекомендации не могут иметь абсолютного и универсального значения. Наилучшие приемы опытный оратор будет пускать в дело, лишь памятуя о двух принципах: «чувстве соразмерности и сообразности», иначе он в любой миг может попасть в положение того незадачливого героя народной нравоучительной сказочки, который, повстречав похороны, стал благодушно покрикивать: «Таскать вам не перетаскать!», а когда ему сказали, что в таком случае уместней был бы траурный возглас: «Канун да ладан!», назавтра, увидев веселую свадьбу, завопил во весь голос: «Канун да ладан!», почему и ушел оттуда «с изрядно накостылеванным затылком», как говорит Козьма Прутков.
Недопустимо выступать с длинной академической речью о красоте природы во время туристического привала между купаньем и легким завтраком. Нелепо, попав по случаю на день рождения своего профессора, перебрасываться острыми, а может быть, и несколько фамильярными студенческими словечками и приговорками, если их, не понимая, выслушивают и поджимают губы застольщики шестидесяти лет и выше… Язык всегда коварен, и владение им строится на знании тонкостей речи. Без владения ими не стоит и «брать слово» в большой аудитории.
Вспоминаю одного милого юного вьетнамца, за короткий срок сделавшего большие успехи в русском. Он преждевременно вышел «в самостоятельный полет» в смысле свободного контакта с русскими людьми. Вскоре он прибежал ко мне взволнованный: «Я допустил „гафф“! — грубую оплошность, — хватался он за голову, — но не понимаю, в чем именно!»
Оказывается, из того факта, что наиболее уважаемого и любимого своего преподавателя все между собой называли Степаныч, он сделал свои выводы. Он сначала назвал Петровной девушку, которой хотел понравиться. Ему сказали, что это выражение почтения и любви неприложимо к молодым девушкам. Тогда он «исправился» и несколько раз подряд, мило улыбаясь, протитуловал Михайловичем седовласого почтенного профессора, к которому пришел на зачет. Одни товарищи при этом фыркали, другие — девушки — смотрели на него «вот такими глазами». В чем же дело? Почему там — хорошо, а тут — недопустимо?
В этом-то и заключается главная трудность в подлинном владении языком — в уменье на слух, интуитивно, в соответствии с самим «духом данного языка», определить, какое слово, какой оборот, какая интонация, какой, вспоминая еще раз Л. В. Щербу, стиль речи уместен и какой нежелателен в данной речевой ситуации.
Этот сверхученый термин можно заменить простым русским словом «ударение».
Русский язык отличается от многих других «свободой ударения». То есть как? В нашем языке оно не прикреплено во всех словах к одному и тому же слогу — второму с начала, пятому с конца. В одном слове оно может «падать» на первый слог с начала — «пáпа», а другом — на второй: «погóда», в третьем — на третий: «бурундýк», в седьмом — на пятый: «слаборасширЯющийся»… Такую же лесенку можно построить, если начать с последнего слога и идти к началу слова: «дурачок», «глупышка», «тысяча» и так далее…
Вас это ничуть не удивляет? Вы, вероятно, даже никогда не задумывались над этой странностью! А ведь существует уйма языков, в которых место акцента (ударения) определено строжайшим образом. Так, в германских языках огромное большинство слов несет ударение на первом слоге с начала: вспомним хотя бы фамилии: немецкие — Гёте, Шúллер, Бýзен, Дúзель и английские — Дúккенс, Бáйрон, Джóнсон, Стéфенсон… Правда, мы выговариваем Шекспúр и даже Рентгéн, но англичане и немцы произносят Шéкспир и Рéнтген.
А вот у французов все слова имеют ударные конечные слоги: мамáн, папá, Парú (Париж), Дюмá, Тиссандьé, ПаганЭль… То же самое можно наблюдать и в турецком языке. В польском же еще более странно для нас — все слова несут ударение на втором слоге от конца. Поэтому «самая обыкновенная» наша «вода» у поляков звучит как «вóда», а польское имя Станислáв, которое мы произносим так, как я обозначил, будет по-польски Станúслав; родительный же падеж от него — Станислáва: опять ударен второй слог от конца.
Поэтому немец произносит фамилии наших великих людей по-своему: Тóльстой, Тýргенефф; француз — на свой лад: Пушкúн, Менделейéфф, Тургенéфф. Наши длинные слова, у которых ударяемый слог приходится где-либо возле середины, для них вообще труднопроизносимы, и они непременно перемещают в них ударение, «Градостроительное» (дело) — попробуй выговори! Когда мы перенимаем иноязычные ударения, это делается чаще всего по каким-либо случайным причинам. Нам совершенно безразлично, произнести Шéкспир или Шекспúр, Рентгéн или Рéнтген. Чаще всего переделки объясняются здесь или историческими причинами (имя Шекспир пришло к нам через французскую передачу, через Вольтера), или простой случайностью и неосведомленностью: так, у нас теперь не только аппарат для просвечивания зовут рентгéновским, но даже улицу имени великого физика в Ленинграде именуют «улицей Рентгéна», что уж вовсе никуда не годится!