Скобарь

Один немец был высок и худ. Голова его поверх пилотки была обмотана вязаным рваным платком; френчик, протертый на локтях, топорщился, потому что под ним, очевидно, было накручено много тряпья. Красное, обросшее, стянутое платком лицо с большим помороженным горбатым носом казалось узким, длинным, лицом бородатой старухи.

Второй был поменьше и покруглее. На его голове был надет серый подшлемник. Валенки, обвязанные для прочности веревками, украшали ноги. На руках были грубые варежки разного цвета.

Немцы стояли в каких нибудь пяти метрах от Журавлева. Разглядев их, он внезапно таким же тихим движением плеча отодвинул ремень ППД обратно на старое место. Осторожно потянулся снова к своему брезентовому ведру, приподнял его за тесьму на воздух, перехватил под дно левой рукой. Ноги его напружились, глаза впились в немцев. Можно было подумать, что он вот-вот пустится бежать от них по кустам.

Из-за леса вставала огромная луна. Немцы о чем-то негромко разговаривали. Длинный (он, видимо, был старшим) показал пальцем вперед, потом вправо, потом опять вперед. Кругленький поднял руку. В варежке его был зажат лист бумаги, наверно карта. Толстяк протер очки, потом, также не снимая варежек, попытался развернуть бумажку. Наконец это ему удалось. В тот же миг рядом громко щелкнула на морозе сосна. Немцы вздрогнули, оглянулись. «О тойфель!»[4]— с сердцем выругался длинный и зябко содрогнулся.

Маленький поднял бумажку к очкам. Длинный наклонился к нему. Их головы сблизились, носы почти касались один другого. И в этот миг…

В этот миг Журавлев одним рывком выплеснул все ведро своей ледяной воды прямо в физиономии немцев. В лунном свете холодными искорками рассыпались бесчисленные брызги. Вода хлестнула по лицам, окатила платки и шлемы, побежала по одежде, потекла за воротники, на руки…

Если бы на этих двух немцев выскочил из кустов взвод русских, они, вероятно, открыли бы стрельбу, стали бы отбиваться. Этому их учили. Начни около них ложиться в этот миг русские мины, они упали бы на землю, постарались бы вжаться в нее, затаиться, отползти. Мины — вещь неприятная, но знакомая.

Но когда вот так, в лунной мгле, на этом сумасшедшем сорокаградусном русском морозе прямо тебе в лицо ударяет струя невыразимо страшной, жгущей хуже, чем кипяток, ледяной январской воды, — нет уж, тут, простите, тут кто угодно потеряет рассудок.

Вода и мороз! Щеки, губы, глаза — все это в один миг обросло холодной корой, точно сама смерть схватила тебя за бороду. Острые струи побежали смертельным ознобом за шиворот, в рукава. «О господин взводный, мы погибли!»

Вот почему, когда вслед за водой на них сверху, со склона оврага, обрушился русский с автоматом, да еще матрос в черной ушанке, они даже не подумали сопротивляться. Безнадежно, дрожа всем телом, они подняли вверх свои мокрые, коченеющие руки.

Много дней после этого Вайда, стоявший в ту ночь на вахте около своего блиндажа, все не мог успокоиться, все ходил от краснофлотца к краснофлотцу и рассказывал всем по очереди:

— Да нет, как же… Луна во все лопатки, тихо, морозно… Видно далеко, слышно еще дальше… Смотрю: что такое? Бегут… Бежит наш Иван и этих двух перед собой гонит. И шибко так гонит, все рысью, рысью… Пробегут немного, он: «Стой, стой, хрицы безмозглые! Стой, говорю! Три нос! Крепце три, тЮпа нямецкая! Сморозишь морду! Три!» И сам трет, помогает…

Около часу ночи оба немца — обер-ефрейтор Ганс Шнабель и рядовой Рудольф Деммеле — были доставлены в отряд Савича. Оба оказались в очень тяжелом состоянии; их тотчас отправили в госпиталь. А Ивану Журавлеву пришлось отложить свое чаепитие до следующего дня.

УХОД СКОБАРЯ

В конце января или начале февраля в штаб савичевской группы должен был прибыть командир одного очень прославленного партизанского отряда, много месяцев работавшего в глубоком тылу противника.

В расположение наших частей партизаны являлись часто. Командиры и краснофлотцы обычно с глубоким и теплым чувством оглядывали идущих по асфальтированному шоссе людей, увешанных немецкими автоматами, с немецкими яйцеобразными гранатами у пояса, одетых в самые разнообразные пестрые одежды. Все они были неописуемо бородаты, похожи на каких-то лесных гномов: черные, заросшие до глаз. Копоть костров лежала в морщинах лба и щек, глаза казались красными от дыма.

Их водили в баню. Люди, месяцами сидевшие в лесных землянках, долгие недели видевшие человеческое жилье только по ночам, в зареве пожаров, в ярком пламени зажигательных бомб, с детским восторгом кидались к душам, к горячей и холодной воде. Они с наслаждением топали босыми ногами по шероховатому цементу полов. Рыча от блаженства, они парились, брызгали струями воды друг в друга, ухая, залезали в чистое теплое белье, починенное заботливыми руками. С трепетом выслушивали они сообщение, что завтра в кино им будет показан «Богдан Хмельницкий», и, не веря себе, вытягивались на пружинных койках. Зато наутро на камбузе краснофлотцы тщетно искали глазами давешних изнуренных бородачей: за столом сидела шумная компания гладко выбритых юнцов, буйно веселых, ясноглазых, крепких.

Все мы с любопытством и радостью следили за такими веселыми превращениями. Но, может быть, всего внимательнее, с особенной жадностью, неотрывно вглядывался в приходящих партизан Иван Журавлев. Они больше всего интересовали его именно тогда, когда от них пахло лесной сыростью, прелым листом, горьким дымом, землей и мхом. Он обязательно задерживался около них, вступал с ними в долгие разговоры, о чем-то расспрашивал. А когда после короткого отдыха тот же отряд, подкрепившись, подтянувшись, снова грузился в машины или в тракторные прицепы, увозя с собой тюки листовок для немецкого тыла, ящики со взрывчаткой, мины, оружие, продовольствие, Журавлев подолгу стоял где-нибудь в стороне над мокрым от дождя шоссе и слушал, как доносится, постепенно слабея, веселая песня и как затихает фырканье мотора.

Да, но все это были партизаны ближние. Они являлись к нам из недалеких сравнительно мест, из оккупированных районов, лежавших непосредственно за линией фронта. А теперь к капитан-лейтенанту Савичу должен был прибыть командир большого отряда, целого соединения партизан, которые действовали за много десятков, даже за сотни километров от нас, там, у берегов Псковского озера.

О деятельности этого отряда многократно упоминалось в сводках Совинформбюро. Про него рассказывали чудеса. Говорили, что немцы оценили голову командира отряда, товарища Ж., в десять тысяч рублей и вывесили это объявление за подписью предателя-бургомистра Силантьева. На следующее утро у здания, где жил комендант города, под самым этим объявлением часовой обнаружил труп Силантьева с приколотым к нему конвертом.

В конверте лежали двадцать тысяч немецких оккупационных марок и вежливое письмо в адрес коменданта: партизаны сообщали в нем, что товарищ Ж. не хотел бы вводить полковника в напрасные расходы и считал, наоборот, долгом вежливости снабдить его некоторой суммой на текущие расходы. Уверяли, будто однажды, когда машина, на которой ехал адъютант коменданта, застряла в грязи, из леса вышел какой-то старик русский, без всякого труда еловой дубиной вывернул автомобиль из ухаба, сел к шоферу, чтобы, по требованию эсэсовца, указывать дорогу, а через несколько минут этот старик выбросил из машины зарезанного водителя, обезоружил офицера и оказался самим неуловимым Ж.

Рассказывали разное. В отряде капитан-лейтенанта Савича все нетерпеливо ждали гостя. Особенно волновался Иван Журавлев. Савич понимал его: партизанский отряд товарища Ж. действовал в лесах между Гдовом, озером Самро и Псковом. Это были места, близкие к родине скобаря.

Товарищ Ж. прибыл в штаб Савича поздно вечером, а на следующее утро капитан-лейтенант, увидев Журавлева на улице, сказал ему:

— А, Азраил Егорович! Вот что, дорогой друг, хочешь на своего земляка взглянуть? Зайди ко мне часа через полтора. Познакомлю.

4

О черт! (Немецк.)