Страница 3 из 62
Больше о ее прошлом Алекс ничего не знал; впрочем, и о себе он рассказал совсем немного. Прибыв десять дней назад в гиперсовременный городок Эвристика, к югу от Каса-Гранде на автостраде № 8, все участники проекта расстались с прошлым. Их цель: встретиться с временем, которое можно было бы назвать будущим в прошедшем, в минувшем, правда, не в их персональном прошлом.
Они прилетели в аэропорт Скай-Харбор в Финиксе, откуда их и еще тридцать с небольшим человек доставили на автобусе в Институт будущего, находящийся в затерянном в пустыне городке Эвристика. В автобусе они – не совсем случайно – сели вместе и только там вскользь упомянули о своей прежней жизни.
Эвристика. Название, звучащее не слишком претенциозно в ряду расположенных неподалеку городишек. Таких, например, как Ацтек. Или Мекка. Или Багдад. Саломея. Конечно, «эвристика» – это искусство задавать вопросы, и само слово, как знал теперь Алекс, пришло из древнегреческого.
Будучи гиперсовременным, городок Эвристика был и практически невидимым – как невидимо и само будущее. Находился он преимущественно под землей, а его окна встраивались в потолок. Такой энергосберегающий дизайн должен был скрыть истинные размеры института, которые могли существенно отличаться от действительного стеклянного оазиса, крохотных мерцающих лужиц, видимых с борта пролетающего самолета, – шахматная доска миражей или зеркал. Скорее зеркал. Институт будущего и впрямь представлял собой фасеточное зеркало, отражающее прошлое в будущее. И какие же лица своих выпускников он являл? Алекс пока не знал. А когда узнает, сможет ли узнать себя в новом обличье? Или Дебору?
– Посмотри, – сказала она на греческом.
В Вавилоне все говорили по-гречески. Путешественники пользовались им как мировым языком. Греческий был английским того времени. Времени Александра Великого, правление которого подходило к концу. Тезка Алекса умирал сейчас от лихорадки во дворце Навуходоносора.
– Посмотри, Алекс!
Пустыня впереди расцвела пышной зеленью. Тут и там поблескивали каналы, через которые вода подавалась на орошаемые поля.
Хотя Вавилония и не вторгалась на территорию индейской резервации папаго, она подступала к ней очень близко и прежде всего для того, чтобы как можно дальше отодвинуться от цивилизации: урчащего и пердящего коммерческого брюха Аризоны. Если бы индейцы папаго, эти плетельщики ярких корзинок, не укрылись в глубине родных земель, кое-как перебиваясь на пособиях и за счет скудных стад, бродящих на редких островках пастбищ, они вполне могли бы ухаживать за зелеными насаждениями Вавилонии, ломая головы над тем, сколько же деньжищ ушло на прокладку подземного водоканала от противопаводкового резервуара на реке Хила. Но от Вавилонии до ближайшей индейской деревушки – пятьдесят миль пешком. Индейцы держали свои пустоши в неприкосновенности, и граница между Вавилонией и Папагерией оставалась священной и нерушимой, закрытой для всех, кроме американских грифов.
На самом деле, говорил себе Алекс, Вавилон для местных индейцев не значит ровным счетом ничего. Не будь Вавилона, никто бы и не подумал тянуть водопроводную трубу из реки в резервацию. Так что ни о какой несправедливости речь не идет.
Тогда откуда взялись такие мысли? Уж не страдает ли он, профессиональный сервивалист, угрызениями совести?
Если так, то он просто глупец. Не готовый принять испытание Вавилоном.
В любом случае индейцев папаго осталось всего-то тысячи четыре или пять. А вавилонян раз в тридцать или сорок больше. И скорее всего самые предприимчивые из папаго уже плетут корзины или пасут скот в Вавилонии.
Наконец-то! Вдалеке показались городские стены и за ними Вавилонская башня.
Вот теперь он сжал запястье Деборы. А когда отпустил, она потрясла рукой так, словно на нее села муха. Медные браслеты зазвенели.
Подступающие к самой стене поля состояли из крошечных лоскутков, засеянных луком, репой и капустой. Поля разделялись канавами, проложенными в тени финиковых пальм. Большие, зрелые пальмы – а их здесь были тысячи – пересаживались явно уже взрослыми. На полях неспешно трудились десятки мужчин и женщин; некоторые качали воду ручными насосами, большинство же носили ее вручную из канав. На женщинах свободные хлопчатобумажные платья, перехваченные поясками. На мужчинах не было ничего, кроме набедренных повязок.
Неподалеку протекал Евфрат, неся на своих водах и лодчонки-кораклы с одним-единственным привязанным к борту ишаком, и большие ладьи, вмещавшие не только трех-четырех ослов, но еще и пассажиров и груз, чаще всего бочки с вином или коз. Учет грузопотока вели стражники с вершины огромной кирпичной цитадели. Управлять рыбачьей лодкой дело далеко не самое простое. Даже при наличии носового и кормового весел и центральной мачты с парусом эти круглые суденышки имеют привычку вертеться на течении, как детские машинки в парке развлечений.
Тем не менее именно таким вот головокружительным водным путем грузы поступали в город из Верхней Вавилонии. По прибытии кожаные обшивки сдирались с деревянных каркасов и погружались на ослов для отправки обратно на север. Соломенная набивка служила кормом для животных во время этого путешествия, деревяшки же продавались для растопки очагов.
Все делалось с толком.
Евфрат тоже возвращайся. Выйдя за пределы видимости и южные границы Вавилонии, вода фильтровалась, очищалась и откачивалась насосами к истоку, находящемуся примерно в двадцати милях севернее Вавилона. Оттуда, восполнив естественную убыль из водохранилища, Евфрат снова начинал свой путь по зеленеющей равнине Вавилонии.
Алекса уже предупредили, что гости города не должны упоминать ни о механизме такого круговорота, ни об укрытой глубоко под землей атомной электростанции, построенной с таким расчетом, чтобы обеспечивать бесперебойную работу насосов в течение по меньшей мере ближайших шестисот лет. Граждане Вавилона игнорировали происхождение Евфрата: они просто ничего не помнили. В соответствии с законами Хаммурапи, наказанием за упоминание запретной темы служила отдача в рабство в храм на основании статьи о богохульстве. Бывало и хуже: посещавшим город грекам говорили, что нарушителя запрета могли предать казни.
Так что, по общему разумению, широкие воды Евфрата текли из далекой Армении и впадали в далекое море.
«Уж не рехнулся ли я? – подумал в какой-то момент Алекс. – Уж не подвинулись ли рассудком мы все, приехавшие сюда?»
Нет! Притворство в отношении реки было всего лишь логическим безрассудством, имевшим целью бросить вызов куда более масштабным помешательствам: времени упадка, разложения, умирания цивилизации. Оно было всего одним звеном в длинной цепи обмана, обмана столь грандиозного, что он уже заменил реальность.
Довольно о фальшивом Евфрате. Евфрат есть только настоящий.
Безумен ли он, Алекс? Или попадет в число безумцев, только если станет вавилонянином?
Нет. Сумасшедшим он был раньше. Сумасшедшим был весь прочий мир. Мир, столько лет живший в ожидании конца.
Теперь он обретет разум.
Ховеркрафт прибыл наконец к месту назначения. Бетонная автострада закончилась, сменившись обычной грунтовкой.
Судно на воздушной подушке мягко приземлилось у внешней стены, в тени грозной цитадели. Двигатели стихли. Пыль покружила и осела. Пассажиры вышли.
Дорога уходила дальше, образуя нечто вроде туннеля между стеной и цитаделью. В конце ее виднелась более массивная, чем внешняя, внутренняя стена с громадными вратами Иштар. Не успели гости сделать и нескольких шагов, как путь им преградили высыпавшие из караульного помещения солдаты с копьями. Судя по одежде, длинным рубахам и бородам, это были не македоняне, а местные.
– В чем дело?
– Ничего особенного, просто капралу нужно нас пересчитать.
Но это было еще не все. Капрал уже закончил несложный подсчет и нетерпеливо посматривал в сторону ворот, а его люди все не уходили. Наконец в конце дороги появилась группа греков, не больше полдюжины человек. Они явно спешили, подгоняемые парой копейщиков. Протрусив мимо новоприбывших, греки повернули к ховеркрафту. Солдаты вернулись в караулку, не проявив к машине двадцать первого века ни малейшего интереса, как будто ее вовсе и не существовало. Ховеркрафт ожил и оторвался от земли, вздымая облака пыли.