Крупная рыба

И сосед отвечает:

— Сожалею, что вынужден огорчить тебя, Роджер. Но твой кот сдох. Его переехала машина. Насмерть. Сочувствую тебе.

Роджер был потрясен! И не только известием о том, что его кот почил — как будто этого было недостаточно! — но и тем, как ему об этом сообщили.

И он сказал, он сказал:

— Нельзя сообщать человеку о подобных ужасных вещах в такой манере! Когда случается что-нибудь подобное, не говори сразу, смягчи удар. Подготовь его! Например. Когда я сегодня позвонил, тебе следовало сказать: твой кот на крыше. В другой раз, когда я позвонил бы, ты б ответил: кот до сих пор сидит на крыше, не хочет спускаться, и вид у него очень больной. В следующий раз можно было бы сказать, что кот свалился с крыши и сейчас находится в лечебнице с повреждением внутренних органов. А потом, когда я бы снова позвонил, ты бы сказал — дрожащим голосом, взволнованно, — что он скончался. Усвоил?

— Усвоил, — ответил сосед. — Виноват.

И вот спустя три дня Роджер снова позвонил соседу, потому что сосед продолжал присматривать за его домом, вынимать почту из ящика и тому подобное, и Роджер хотел узнать, не случилось ли за это время чего серьезного. И сосед сказал:

— Случилось. По правде говоря, случилось. Кое-что серьезное.

— И что же? — спросил Роджер.

— Ну, — ответил сосед, — это связано с твоим отцом.

— С моим отцом! — воскликнул Роджер. — Что с моим отцом?

— Твой отец на крыше…

Мой отец на крыше. Таким я иногда люблю вспоминать его. Элегантный в своем черном костюме и сияющих скользких туфлях, он смотрит налево, смотрит направо, вглядывается вдаль. Потом, посмотрев вниз, он видит меня и, начиная падать, улыбается и подмигивает мне. И все время, пока падает, он смотрит на меня — улыбающаяся, таинственная, мифическая, неведомая личность: мой отец.

Он видит сон

Моему умирающему отцу снится, что он умирает. И в то же время это сон обо мне. Вот этот сон: когда распространилась весть о болезни моего отца, во дворе начали собираться скорбящие, сперва было лишь несколько человек, но вскоре их стало много, дюжина, потом две, потом полсотни, все толпились во дворе, топча кусты, цветы, набивались под навес для машин, когда припускал дождь. В отцовском сне они стояли плечом к плечу, раскачиваясь и стеная, ожидая объявление о его выздоровлении. Конец этому положило мимолетное видение отца в окне ванной комнаты, когда он промелькнул в нем, что вызвало неистовые и радостные вопли. Мы с матерью наблюдали за ними в окно гостиной, не зная, что делать. Вид у некоторых из собравшихся был бедный. Одежда на них была старая и драная, лица заросли волосом. Мать чувствовала себя неловко; глядя, как они устремляют скорбные взоры на окна второго этажа, она теребила пуговички на своей блузке. Но были там и другие, которые выглядели так, словно им пришлось оторваться от очень важных дел, чтобы прийти сюда оплакивать моего отца. Они сняли свои галстуки и засунули в карманы, на ранты их начищенных туфель налипла земля, у некоторых были при себе мобильные телефоны, по которым они сообщали о происходящем тем, кто не смог прийти. Мужчины и женщины, старые и молодые, — все застыли в ожидании, глядя вверх на освещенное окно моего отца. Долгое время все оставалось по-прежнему, никаких серьезных изменений. Я хочу сказать, они стали частью нашей жизни — люди во дворе. Но в конце концов мы не выдержали, и через несколько недель мать попросила меня предложить им разойтись.

Я так и сделал. Но к этому времени они уже прочно обосновались на своей позиции. Под магнолией устроили импровизированный буфет, где были хлеб, чили и пареная брокколи. Они все время надоедали матери, прося вилки и ложки, которые возвращали испачканными застывшим чили, который было непросто отмывать. На лужайке, где я привык играть в футбол с соседскими ребятами, появился небольшой палаточный городок, и даже поговаривали, что там родился ребенок. Один из бизнесменов, имевших при себе мобильный телефон, устроил на пне своеобразный информационный центр, и желавшие послать весточку своим далеким любимым или узнать, есть ли какие новости о состоянии моего отца, шли к нему.

Но в центре двора восседал в плетеном кресле старик, надзиравший за всем происходившим. Прежде, насколько знаю, я его никогда не видел (или так думал во сне отец), но почему-то он казался мне знакомым — посторонний, но не чужой мне. Время от времени кто-нибудь подходил к нему и что-то говорил на ухо. Он внимательно выслушивал, секунду размышлял над услышанным, а потом или кивал, или отрицательно мотал головой. У него была густая белая борода и очки, на голове рыбацкая шапочка, в которую было воткнуто несколько самодельных искусственных мух. И поскольку он выглядел главным во всей той компании, я первым делом направился к нему.

Когда я подошел, человек рядом зашептал ему на ухо, и только я открыл рот — старик поднял руку, останавливая меня. Связной закончил, старик покачал головой, и тот поспешил прочь. Старик опустил голову и взглянул на меня.

— Здравствуйте! — сказал я. — Я…

— Я знаю, кто ты, — проговорил он голосом одновременно ласковым и низким, теплым и сдержанным. — Ты его сын.

— Верно.

Мы смотрели друг на друга, и я пытался вспомнить, как его зовут, потому что мы, несомненно, где-то встречались прежде.

— Тебя послали что-то нам сказать?

Он смотрел на меня с восторженным вниманием, почти гипнотизируя своим взглядом. Как говорил мне отец, он производил сильнейшее впечатление.

— Вовсе нет, — ответил я. — То есть у него все по-прежнему, так мне кажется.

— По-прежнему, — повторил он, тщательно взвешивая мои слова, словно стараясь обнаружить в них некий особый смысл. — Значит, он еще плавает?

— Да. Каждый день. Он очень любит плавать.

— Это хорошо, — сказал он. И неожиданно громко прокричал: — Он еще плавает!

Толпа ликующе завопила. Лицо старика излучало радость. Некоторое время он делал глубокие вдохи носом, как будто что-то обдумывая. Потом опять взглянул на меня:

— Но ты пришел сказать нам что-то еще, так?

— Так, — подтвердил я. — Понимаете, я знаю, вы желаете нам только добра, и вы все такие хорошие. Но…

— Мы должны уйти, — спокойно сказал старик. — Вы желаете, чтобы мы убрались.

— Да, — сказал я. — К сожалению, это так.

Старик все понял. Легонько кивнул, как будто взволнованный новостью. Такую картину мой отец видел во сне, словно, сказал он, со стороны, как если бы он уже умер.

— Трудно будет уйти, — проговорил старик. — Все эти люди действительно переживают. Они будут чувствовать себя потерянными. Не долго, конечно. Живые находят способ успокоиться. Но в ближайшее время это будет трудно сделать. Твоя мать…

— Ее это заставляет нервничать, — перебил я. — Все эти люди во дворе, день и ночь напролет. Ее можно понять.

— Конечно, — согласился он. — Да к тому же еще и весь этот беспорядок. Мы окончательно вытоптали лужайку перед домом, посадки.

— Не без этого.

— Не о чем беспокоиться, — сказал он тоном, заставившим меня поверить ему. — Мы оставим все таким, как было до нашего прихода.

— Она будет довольна.

Тут ко мне подбежала женщина, схватила меня за рубашку и прижалась к ней заплаканным лицом, словно желая убедиться, что я настоящий и не грежусь ей.

— Уильям Блум? — закричала она. — Ведь ты Уильям Блум, да?

— Да, — ответил я, отступая назад, но она не отпускала меня. — Это я.

— Передай это отцу. — И она сунула мне в руки маленькую шелковую подушечку. — В ней целебные травы, — сказала она. — Я сама ее сшила. Травы могут ему помочь.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Обязательно передам.

— Знаешь, он спас мне жизнь, — говорила она. — Случился ужасный пожар. Он рисковал жизнью, спасая меня. И вот сегодня я здесь.

— Но не надолго, — сказал старик. — Он попросил нас уйти.

— Эдвард? Эдвард Блум попросил нас уйти?

— Нет, — ответил старик. — Его жена и сын.