Возвращение в будущее

Собственно говоря, ни на что другое мы и не смогли бы потратить наши рубли. Ведь покупать в Москве практически нечего.

Особенно много нищих попалось нам по дороге, когда в одно из воскресений нас повезли в деревню, которая называется, насколько я помню, Коломенское.

На берегу Москвы-реки, которая делает здесь изгиб, расположено несколько старинных церквей и большой монастырь. Вероятно, государство решило сохранить это место в качестве фольклорного музея. Здания, к счастью, не снесли, правда внутри них сохранился почти минимум предметов интерьера, да и те, судя по всему, не пытались отреставрировать. Интересно, что сюда была перевезена с Севера и поставлена на лужайке рядом с монастырем старинная деревянная церковь; здесь же находилась будка — билетная касса, где мы заплатили по 50 копеек с человека и получили билеты на посещение музейного комплекса. Экскурсовода не было, и мы могли осматривать все сколько нам заблагорассудится. Здесь действительно было красиво: большие зеленые лужайки, тополя вдоль реки, тишина; и перед нами открывался прекрасный вид на равнину, освещенную солнечными лучами; вдали мы видели несколько деревень, а также новые фабричные корпуса, которые стояли на фоне ярко-голубого неба, с плывущими по нему небольшими белыми перистыми облаками.

В реке купалось множество людей. Находясь в России, я со временем поняла, что русские готовы купаться повсюду, где только встретят воду: я видела купающихся людей в реках на окраинах сибирских городов, в ручьях, в карьерах вдоль железнодорожной линии. Даже в небольших прудиках, по окраинам деревень, которые, скорее, напоминали навозные ямы, всегда можно было видеть мужчин или мальчиков, которые плескались, плавали и ныряли. Возможно, это было связано с непреодолимым желанием хоть немного освежиться во время палящего зноя, поэтому русские и были готовы нырнуть в любой водоем. А может быть, так проявлялась потребность в чистоте, ведь они живут в переполненных домах, в грязных городах, среди вонючих туалетов, когда не хватает мыла и других моющих средств. И таким образом, возможно, они пытаются избавиться от вшей и клопов. (Один американский врач, немецко-еврейского происхождения, который прочитал рукопись этой книги, заметил, что всем известно, что в период Первой мировой войны русские отличались своей чистоплотностью и что их стремление к личной гигиене всегда находилось на более высоком уровне в сравнении, например, с немецкими крестьянами и типичными представителями среднего класса.) Коричневые от загара юноши и полуобнаженные девушки, которые бродили по холмам вдоль реки, выглядели очень счастливыми, нигде больше в России я не видела таких довольных жизнью, счастливых людей: многие, возвращаясь домой, несли охапки цветов и пучки камыша.

За монастырем нам открылось нечто похожее на фруктовый сад: здесь было приблизительно несколько сотен яблоневых деревьев, высаженных ровными рядами. Было видно, что их стволы когда-то белились. Сейчас же все они находились в плачевном состоянии: мертвые деревья, какие-то бледные призраки на зеленой лужайке. Вероятно, прошедшая зима была такой суровой, что не только в Финляндии, но и в России деревья погибали тысячами, во время путешествия мне приходилось видеть больше вымерзнувших яблонь, нежели живых.

Одна из пяти церквей в Коломенском все еще оставалась действующей, она представляла собой белое оштукатуренное здание с куполами-луковицами, выкрашенными в синий цвет, на них сохранились устремленные в небо греческие кресты, прикрепленные к куполам цепями, которые, судя по всему, когда-то были позолоченными. Перед самым входом, на площадке высокой лестницы сидели и лежали старые мужчины и женщины, матери с детишками в лохмотьях, и все они протягивали входящим руку или маленькую жестяную банку. Почти все давали им что-то, но я заметила, что в основном это были медные монеты.

Служба уже закончилась, но все помещения в церкви были полны народу. Многие опускались на колени, крестились, целовали крест и иконы, некоторые, стоя на коленях, переходили от одной иконы к другой. Меня удивило то, что в русских церквах на редкость тесно, хотя снаружи они кажутся очень большими. Центральное место в церкви представляет собой небольшое по своей площади пространство, над которым простирается высокий купол. За изукрашенным барьером размещается хор, тут же боковые алтари с изображением святых — все это создает еще бόльшую тесноту. Вокруг центрального помещения расположен целый лабиринт маленьких часовен, связанный между собой проходами, где буквально можно заблудиться. Неудивительно, что в России в те времена, когда религия была неотъемлемой частью жизни страны, было множество церквей. Ведь каждая из них была рассчитана на небольшое число прихожан.

В одной из боковых часовен люди теснились, как сельди в бочке. Все они ждали обряда крещения, в очереди стояло десять или двенадцать небольших групп людей с младенцами на руках. И вдруг Ханс потянул меня за рукав и зашептал: «Мама, какой ужас, смотри вон там, чуть подальше, гроб с мертвым ребенком, и кажется, тело уже начало разлагаться».

Так оно и было. Посередине одной из часовен мы увидели маленький гробик, обитый ярко-красной материей. В нем лежало тельце ребенка, приблизительно шестимесячного возраста. Мертвый младенец был одет в белое, вокруг него лежали искусственные розы, личико у него было распухшее и какого-то сине-зеленого цвета, под носиком лежал кусок ваты, видимо, для того, чтобы промокнуть сочащуюся черную жидкость. На маленьком алтаре, у изножья гроба, стояли чаши с печеньем и чем-то похожим на варенье. Вероятно, священник должен был благословить угощение для гостей на похоронах.

Естественно, все это произвело на нас жуткое впечатление, особенно своей негигиеничностью. Вероятно, воздух церкви и был таким тяжелым из-за разлагающегося тельца. И все же, несмотря ни на что, эта церковь была близка мне по своему религиозному духу и явилась самым отрадным впечатлением из всего увиденного мною в России. После всей этой серой, бессмысленной нищеты, царившей повсюду, было приятно видеть хоть и бедность, но такую, где есть место душевной теплоте, отмеченной многоцветием человеческого бытия, где к человеческой жизни и смерти относятся с благоговением и, во всяком случае, освящают приход ребенка в этот мир так же, как и уход его из этого мира. Поэтому я решила, как и все остальные, встать на колени и поцеловать край большой иконы с изображением Христа, висевшей на стене рядом с гробом, в котором лежал младенец. Хотя я никак не могла избавиться от мысли о микробах и возможности заразиться.

Мы возвращались домой через деревню. Не знаю, считалась ли эта деревня также частью фольклорного музея, и старались ли ее специально сохранить в первозданном виде. Во всяком случае, дорога, вдоль которой шли длинные ряды деревенских домов, была проселочной, и на ней отчетливо были видны колеи от колес. Дорога вилась среди старых тополей и рябин. Квадратные деревянные домики были ветхими, серебристо-серыми. На одном из поворотов, там, где мы выезжали на шоссе, я заметила маленькое красивое окошко мансарды, обрамленное изящной резьбой. Порой такие окошки встречаются в русских деревнях и бывают выкрашены в яркие, радостные тона: небесно-голубой, ярко-зеленый, как молодая травка, а то и ярко-красный или белый. В атмосфере этой старинной деревни было ощущение праздника, кое-где я увидела какие-то декоративные хвойные деревья, возле отдельных домов кусты, мальвы, турецкую гвоздику, жимолость, заметили мы и пару увядших роз.

Вполне можно предположить, что изнутри эти старые русские избушки отнюдь не идеальные жилища. Повсюду они казались слишком тесными, густонаселенными и слишком близко расположенными одна к другой, чтобы жизнь в них можно было считать вполне здоровой. И все же я думаю, что этот старый тип домов стоило бы каким-то образом сохранить и усовершенствовать. Повсюду в мире уже давно поняли, что жилье на одну семью дает наилучшие условия для сохранения здоровья народа, как физического, так и психического, и особенно это важно для детей. Если государство проводит эксперименты, связанные с коллективизацией сельского хозяйства, то почему бы при этом не сохранить старые деревни, в которых могли бы жить сельскохозяйственные рабочие? И здесь я вновь вспомнила тот период, когда многие на Западе считали, что это экономично и даже прогрессивно — заставлять людей жить многочисленными семьями в наемных квартирах, в больших домах, в тесных кварталах. И вот теперь в России пытаются построить новое общество на фундаменте тех идей, которые европейские демократии уже отвергли как нецелесообразные в свете научного опыта последних 50 лет. (Когда я находилась в Америке, до меня дошли сведения, что после победы в Советской России также собираются расширить строительство домов, рассчитанных на одну семью, причем при каждом доме будет предусмотрен сад, хотя земля останется государственной.)