Страница 50 из 60
«Мраморная голова у тебя, — сказала она. — Тебе больше не нужна моя дочь. Я понимаю, как ты использовал Фернанду. Но я уже не та дура, какой была. Если Бет сегодня не вернется в отель, я пойду в полицию».
Он замер, не донеся сигарету до рта, и по тому, как он застыл, она поняла, что ошеломила его. «Что у меня?» — спросил он.
«Ты ударил Джонни Ориона по голове сегодня на Филеримосе и забрал мраморную голову плачущего мальчика. Ты же мог убить Джонни».
Джино пересек комнату, двигаясь со свойственной ему гибкостью. Он схватил ее за запястье и слегка вывернул руку хорошо знакомым ей движением.
«О чем ты говоришь? Я не был на Филеримосе с тех пор, как вернулся на Родос. Что там такое с головой? Быстро говори!»
Он не притворялся, его ужас был неподдельным.
«Я тебе ничего не скажу», — произнесла она.
Он с отвращением бросил ее руку, пошел обратно на койку и яростно затянулся.
«Какая же ты дура! Держать голову в руках и упустить ее! Что ты, что американец!»
«Тогда это, наверное, был Константин, — сказала она. — Это должен был быть Константин Каталонас. Кто-то наблюдал за отелем, за мной следили».
В его смехе звучали и гнев, и ирония.
«Вот ты и опять прокололась, bellissima, Константин давно мертв. В некотором роде я обязан ему жизнью, поскольку это он вместо меня летел в Сан-Франциско. Каким это, должно быть, явилось для тебя ударом, вот так, без предупреждения заделаться вдовой».
Она уставилась на него. Константин был в самолете?
«Тогда почему ты не объявился дома, раз с тобой все было в порядке?»
«Я усмотрел в этом шанс сыграть по-крупному. Дома все было не очень хорошо — и ты, bellissima, начинала становиться опасной, угрожать мне. Несмотря на все мои старания, тебя не удалось убедить в том, что ты сумасшедшая. Константин прибыл из Греции, и в назначенный день мы встретились в аэропорту. Он выполнил свою задачу, вынес голову из музея и хорошо все продумал. Рассказывая мне об этом, он смеялся над собственным спокойствием— как он переоделся рабочим и прошел внутрь вместе с остальными, которые работали там внутри, обновляя помещение. Он провез подделку в тележке с песком для цемента, а подлинник забрал».
Доркас с беспокойством подумала, что он слишком многое ей рассказывает, слишком охотно раскрывает карты. Что у него за козыри, почему с такой легкостью снабжает ее информацией?
Он продолжал, а она устало его слушала.
«Какое-то время Константин прятал голову у себя в студии, а я томился дома, не зная, что произошло. Затем подделку в музее обнаружили, быстрее, чем он планировал, и хранить оригинал дома стало опасно. Поэтому он решил ее спрятать в своей идиотской эксцентричной манере. Не надо было мне связываться с таким партнером. Но у него гениальные руки. Творить уже не мог, но мог копировать. И делать такие безупречные копии, что немногие способны догадаться. Вдвоем мы могли бы составить отличную команду».
«Как он мог это сделать? — спросила Доркас. — Он же грек, и к тому же художник?»
«У него было единственное желание — освободиться от своей жены, — презрительно произнес Джино. — Голова принесла бы столько, что мы оба смогли бы жить в свое удовольствие. Как же он ненавидел эту собственницу! Он знал, что ей будет больно, если что-нибудь приключится в музее, которому она так предана. Он обвинял ее в том, что она его преследует, хотя я много раз говорил ему, что никто не заставлял его на ней жениться. Чего я не понимаю, так это почему так быстро обнаружили подмену. Он хвастался, что работа была выполнена великолепно».
«Все раскрылось из-за слезы, — сказала Доркас. — Она не на той щеке».
Джино пристально взглянул на нее и затушил сигарету: «Что за напыщенный дурак! Он клялся, что копия так хороша, что может находиться там вечно, но он этого не хотел. Я думаю, что у него хватало тщеславия, чтобы надеяться, что когда-нибудь распознают, что это его работа. Он сказал, что сделал одну маленькую ошибку, которую со временем обнаружат. Маленькую ошибку! Он был слишком самонадеян, этот дурак, слишком невысокого мнения об окружающих. Слишком много выпендривался. Еще эта шутка с запиской».
«Это ведь ты пытался выудить у меня записку, так?» — сказала Доркас.
«Конечно. И здесь и там, дома, через музей. В тот день в аэропорту Константин решил со мной поиграть. Он сказал, что не скажет, где спрятана голова. Он меня проинформирует попозже, сказал он, когда мы будем уверены в покупателе. Только когда он понял, что зашел слишком далеко, он раскололся, что вся информация благополучно следует ко мне в письме, которое придет из Греции. Я больше ничего не смог от него добиться. Поэтому я изменил планы. Я решил отослать его к себе в Сан-Франциско, чтобы он проследил там за делами, а сам вернуться домой и дождаться письма, чтобы удостовериться, что он говорит правду».
«И самолет разбился вместе с Константином», — сказала Доркас.
Джино кивнул: «Вместо меня. Боюсь, что для тебя это большое разочарование. Я еще не успел покинуть аэропорт, когда это стало известно. Я вышел и увидел, как эта злосчастная штуковина горит. Теперь уже не надо было делиться с партнером. Это натолкнуло меня на прекрасную мысль. Под покровом собственной смерти я смогу принять другое лицо и тем самым избежать некоторых скользких ситуаций, назревающих в Америке, и развязать себе руки. Единственное, что мне было нужно — это письмо от Совы. И на моем пути стояла ты, bellissima. Именно я обыскал нашу квартиру в тот первый раз. Мне казалось, что я знаю все места, куда его можно было деть».
«Затем ты нарисовал кружки мелом? Это был ты!»
Он выглядел довольным: «В первый раз это было не больше чем игра — чтобы ты поняла, чего я ищу, и отдала это. Но когда Фернанда рассказала мне, что случилось и как это тебя напугало, я решил продолжать. Фернанда, надо отдать ей должное, этого не одобряла, но ничего поделать не могла. Ради меня ей пришлось все скрывать и отпираться».
«А в ту ночь на Родосе, на балконе — это тоже был ты?»
Он кивнул, его глаза блестели: «Ты не поняла, ведь так? Да это я в ту ночь залез на твой балкон и смотрел на свою спящую дочь и на мать. Ты уткнулась головой в подушку, горло белело в темноте. Никакой любви у меня к тебе не было».
Доркас крепко сжала пальцы, ибо они непроизвольно потянулись к горлу.
«Я хотел порыться в вещах, но ты заворочалась во сне, и я вернулся на балкон и выждал. Когда ты вылезла из кровати, я ушел через комнату Фернанды».
«Кружки мелом в первую ночь на балконе, затем мылом на зеркале — это, конечно, тоже ты. Но зачем? Что за детские игры?»
«Ты была впечатлительным пугливым ребенком, — быстро ответил он. — Так эмоциональна, так неуверенна в себе. Я думал, что не составит труда подтолкнуть тебя к сумасшествию. Ты уже была близка».
Ей становилось дурно, пока она его слушала. Это было в его характере — наслаждаться таким мучительством. Но, спасибо Джонни, теперь она для него недостижима.
Он смотрел на нее со странным выражением, как будто она его слегка озадачила: «Что с тобой случилось, bellissima?»
Она не ответила, продолжая засыпать его вопросами, на которые он так охотно отвечал.
«Ты попросил Фернанду привезти сюда в тот день Бет, не так ли? Чтобы вновь ее увидеть?»
«По крайней мере, она меня не видела, — сказал Джино. — Это было хорошей находкой, что моя горничная дала ребенку для тебя монету. Хотя мне пришлось расстаться с надеждой запугать тебя этим маленьким напоминанием о Сове. Боюсь, что Фернанда была раздражена. Она почувствовала, что я зашел слишком далеко. И она постаралась вернуть мне монету».
«Ты все время ее использовал, вел себя нечестно, обманывал», — сказала Доркас.
«У меня не было выбора. Мне надо было, чтобы ты приехала на Родос. Мне нужно было понять, что тебе известно, есть ли у тебя информация. Не мог же я рассказать ей о письме, о том, что я ищу. У моей дорогой Фернанды порою бывают странные взгляды на мораль. В ее глазах все мои мотивы всегда благородны, и я предпочитаю, чтобы это оставалось так. Ты сама помогла мне ее убедить, что не способна заботиться о Бет — что, кстати говоря, правда, bellissima. Когда умер Константин, не осталось другого пути добраться до головы— только через тебя. Теперь она найдена и потеряна вновь. Нам надо свести счеты».