Джонни Бродвей

На первую премьеру, которая состоялась в арендованном складе, пустующем по случаю забастовки, публики собралось немного, причем большую часть составляли профсоюзные деятели, которые, кажется, приходили смотреть на драматические потуги молодого Чияня с целью проверить свою стойкость и способность выдержать пытки в японских застенках. Я испытал обычные премьерные муки, желая, чтобы вместо нанятого оркестра, привыкшего играть на похоронах, здесь вдруг оказались «Айс Ритм Кингс». Но в тот самый момент, когда я вышел на сцену, я сразу же понял, что все будет хорошо. Проделывая свои «холмики» и «канавки», я услышал восторженные вздохи публики и понял, что произвел впечатление, а когда я впервые взял Ю-лан за руки и завел наш первый дуэт, стало ясно, премьера состоялась.

Короче, это был шок. Публика совершенно ошалела от восторга. Нас вызывали на бис пятнадцать раз, и в конце вечера Ю-лан поцеловала меня так, что стало понятно: наши тщательные репетиции не пропали даром.

Пьеса шла каждый день с нарастающим успехом, аудитория увеличивалась, энтузиазм перехлестывал через край. Люди приводили своих родителей, детей, деревенских родственников. К стачке присоединились текстильщики, шахтеры и фабричные рабочие, и за неимением других занятий они стекались к нам тысячами. Зрители приносили еду, как на пикник, и бутылки вина. Некоторые приходили так часто, что выучили все песни и начали подпевать актерам. Когда я впервые увидел, как пятьсот человек в унисон поют о «научном мировоззре-е-е-ни-и-и-и», я, подобно создателю доктора Франкенштейна, начал задумываться о том, что же я такое сотворил.

Однако подобные мысли занимали меня недолго, поскольку теперь каждую минуту вне сцены я проводил с Ю-лан. И хотя я склонен опустить над нашими отношениями то, что более искусные писатели назвали бы «завесой стыдливости», замечу все же, что наши любовные дуэты продолжались еще долго после финального занавеса и что моя спальная каюта на барже пустовала по нескольку дней кряду.

Все это, безусловно, производило на меня ошеломляющее и пьянящее впечатление. Во-первых, это был первый сценический триумф, а во-вторых, но далеко не в последних, я мог проводить все свободное время с Ю-лан. Сидя за пианино и глядя в ее, как сказал бы более опытный писатель, «бездонные глаза», я наигрывал сентиментальные песенки вроде «Чай для двоих» или «Глубоко в моем сердце, родная». Учил я ее и более смелым ариям из «Роз-Мари», в результате чего часов в пять утра из баржи вылетала трель из «Индейского зова любви» и неслась над безмолвными и, безусловно, слегка удивленными доками Циньдао.

Любая идиллия, увы, должна закончиться, и мы пали жертвой собственного успеха. Всякая пьеса, проповедующая мятеж и собирающая тысячные аудитории бастующих рабочих, намеревающихся сбросить своих угнетателей, неизбежно вызывает интерес этих самых угнетателей. Полагаю, я бы сумел предвидеть это, если бы не был столь опьянен Ю-лан и собственным успехом. И вот, в один прекрасный день, когда я выбивал на сцене пыль в сольном танце, двери склада распахнулись, и в зал заструился, бряцая оружием, коричневый поток моих старых друзей из 142-го батальона военной полиции.

— Представление отменяется! — заорал в мегафон какой-то китайский коллаборационист. — Все присутствующие арестованы!

То ли они подобрали не те слова, то ли не ту аудиторию, в которой их произносить. Люди, собравшиеся в зале, уже несколько недель боролись с японцами и их китайскими марионетками, и они не собирались покорно сдаваться. Публика поднялась, как один человек, и в мгновение ока незваные гости оказались погребенными под шквалом камней, чайников, тарелок, чашек с рисом, клецками и колбасой — короче, всем, что захватили с собой зрители, а за этим последовала лавина складных стульев, — казалось, содержимое целого склада обрушилось на ошалевших японцев. Пока они приходили в себя, в драку ринулись сами зрители, которые вытеснили врагов из склада, захлопнув двери у них перед носом.

При виде этого зрелища, столь напоминавшего события последнего акта нашей пьесы, даже такой стреляный воробей, как я, замер на сцене, совершенно потрясенный. А затем, когда двери склада начали трещать под ударами прикладов, Ю-лан вышла на авансцену и выкрикнула своим чистым сопрано: «Забаррикадируйте дверь! Не впускайте их!»

Пока труппа и аудитория заваливали двери мебелью и декорациями, я улучил время обдумать происходящее. Забаррикадировать дверь было вполне своевременным мероприятием, но, запирая японцев снаружи, мы тем самым запирали себя внутри. А если копы вызовут подкрепление — скажем, один-два броневика, — то страшно было даже подумать о той бойне, которая могла произойти. Поэтому я подошел к Ю-лан, руководившей операцией с авансцены, и взял ее под руку.

— В данный момент мы в безопасности, но мы сами себя заперли в ловушку, — сказал я. — Нет ли отсюда другого выхода?

Она заморгала, поняв, что поступила не совсем обдуманно.

— Не знаю.

— Тогда нам лучше его найти!

Поиски были предприняты, но склад оказался изолированным от остальных сооружений, и хотя я возлагал большие надежды на канализацию, они рухнули, как только я увидел сточные отверстия, в которые не протиснулся бы и ребенок. К тому времени, как мы это обнаружили, японцы оставили попытки взломать двери, и над нашим импровизированным театром повисла зловещая тишина.

— Надо воспользоваться передышкой, — объявил я. — Сейчас, пока японцы пытаются решить, что делать!

Мы послали дозорных на крышу посмотреть, где в японском кордоне были слабые звенья, и, получив их донесение, выработали план.

Будучи крупным стратегом, я решил взять за основу пару эпизодов из книги о Джиме Торпе.

— Первым пойдет летучий отряд актеров, — сказал я, — во главе со мной. Мы прорвем заслон, а за нами устремятся остальные. Оказавшись за кордоном, все разбегаются врассыпную.

Вам может показаться странным, что из сотен мускулистых докеров, столпившихся вокруг, я выбрал для своего элитного подразделения горстку актеров. Но следует учесть, что в китайских операх множество батальных сцен и актеров с колыбели учат драться. Они используют театрализованные версии боевых искусств различных стилей, таких, как «Северный Длинный Кулак» или «Чанг Ч'юан». В обучение входит также умение пользоваться оружием, поэтому мне удалось оснастить свой отряд реквизитом, который они использовали для свержения власти Старого Денежного Мешка, то есть копьями, дубинками и тупыми театральными мечами из легкого металла, которые хотя и не разили, как настоящее оружие, но все же были лучше, чем ничего. К сожалению, у меня не было времени на то, чтобы извлечь Кан Чиянь и Мо Йе со дна пруда, поэтому я удовлетворился тем, что заткнул за пояс пару театральных мечей и прихватил длинную доску, которую выломал из декорации. Затем я велел тихонько разбаррикадировать одну из дверей.

Когда это было сделано, я наклонился к Ю-лан.

— Держись поближе ко мне, — сказал я. — А в случае, если мы окажемся разлученными, беги на кладбище, возле которого мы с тобой впервые встретились. Помнишь?

— Да, — сказала она. — Но разве мы не вернемся на баржу?

— Это зависит от того, догадаются ли японцы, что мы связаны с Плавучей Оперной Компанией Желтой Реки, — объяснил я. — Если догадаются, то баржа окажется их следующей мишенью — если, конечно, они ее уже не захватили.

Баррикада у двери была разобрана, я тихо выстроил свой отряд, объяснив еще раз план операции, а затем скомандовал распахнуть дверь.

В ту секунду, как дверные петли завели свою песню, я неторопливой рысью побежал к ближайшей полицейской баррикаде, зная, что моей армии потребуется определенное время, чтобы выйти из двери и выстроиться клином позади меня. По моим расчетам, если японцы держали ружья на изготовку, у них будет время только для одного залпа. Я надеялся лишь на то, что мой отряд не побежит прямо на желтый мигающий глаз пулемета «максим».

Мы застали японцев немного врасплох — он курили, опираясь на ружья. Им потребовалось несколько секунд, чтобы выстроиться за баррикадой, сооруженной из деревянных козел. К этому времени я уже почувствовал за спиной достаточное подкрепление и увеличил скорость до молниеносного бега, вращая над головой своей дубинкой и выкрикивая древний боевой клич семьи Чан, который переводится с кантонского диалекта примерно так: «Господь Всемогущий, за что Ты ниспослал нам сии испытания?», или, если быть более точным: «Ну почему я?»