Лживый язык

Через некоторое время мои глаза стали привыкать к темноте, и мне показалось, что я различаю очертания стола и стульев. На полу валялись газеты и старые банки из-под пива; стены покрывали пятна плесени и граффити.

Я осторожно вошел в дом, стараясь ничего не опрокинуть на грязный, усеянный мусором пол. Сверху что-то скрипнуло, послышались шаги. На ощупь я стал пробираться в дальний конец темной комнаты, пока не наткнулся на лестницу. Я осторожно поставил ногу на первую ступеньку и начал медленно подниматься, но, когда встал на предпоследнюю ступеньку, старое дерево испустило мучительный стон, глубокий и пронзительный, как последний вздох умирающего. Я замер, затаил дыхание. Сейчас Шоу непременно выйдет из какой-нибудь комнаты и увидит меня на лестнице. Я ждал, ждал. Старик не появлялся. Я оглянулся, думая, как бы так уйти, чтобы не обнаружить себя. И вдруг меня осенило: я понял, где я нахожусь. Я стоял на лестнице в доме, где некогда жил Крис. Где-то рядом была одна из комнат, в которой он, вероятно, писал свой дневник. Нет, теперь уж я не поверну назад. Это исключено.

Я медленно ступил на лестничную площадку и пошел вперед, кончиками пальцев ведя по желобку старой рейки для подвешивания картин. Почувствовав, что рейка уперлась в дверной откос, я прислушался. Тишина. Я двинулся дальше по небольшому коридору, завернул за угол и остановился у еще одной двери. Щель между дверью и полом светилась; тусклый свет, казалось, плавал по комнате. У Шоу был фонарь.

Я услышал, как за дверью что-то передвинули, возможно, предмет мебели, потом заскрипело дерево. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь свистящим дыханием Шоу. Он несколько раз фыркнул, несколько раз кашлянул. Послышались шаги. Щель под дверью засияла ярче. Шоу шел ко мне.

Я отступил в темноту. Когда старик открыл дверь, я выбил фонарь у него из рук. Тот упал на пол, отбрасывая лучи света на потолок, на пыльное пространство вокруг, на испуганное лицо Шоу. Я схватил фонарь и направил его луч прямо в глаза старика. Свет лишил остатков жизни его мертвенно-бледное лицо.

— Что?.. — просипел он, хватая ртом воздух.

— Не хотите сказать мне, что вы там искали? Или предпочитаете, чтобы я выбил из вас признание?

Шоу был до того напуган, что утратил дар речи.

— Может, вместе поищем? — Я схватил его за костлявую руку и потащил назад в комнату.

— Здесь ни… ничего нет, — наконец выговорил он.

— Позвольте вам не поверить, — сказал я, освещая фонарем комнату.

Старый туалетный столик с треснутым грязным зеркалом был опутан паутиной. На стене висела небольшая картина в раме; само полотно настолько почернело, что детали изображения различить было невозможно. На некогда розовых обоях чернели полосы — следы от сигарет.

— Это просто мое скромное убежище, где я скрываюсь от мирской суеты, — оправдывающимся тоном произнес Шоу.

— Будете лгать, найдете здесь вечный покой, под этими чертовыми половицами.

Его глазки забегали. Я направил фонарь на туалетный столик, глянул в ту сторону.

— Под полом ничего нет. Ничего, честное слово.

— Может, все-таки покажете мне, мистер Шоу?

Я толкнул его в глубь комнаты.

— Не то ли самое это место, о котором вы мне говорили? — спросил я. — Вернее, то, о котором не хотели говорить? Где вы прятали дневник Криса?

— Нет, нет. — Шоу тряхнул головой. — Я не понимаю, о чем вы.

— Вы не считаете, что тысяча фунтов довольно внушительная сумма денег, мистер Шоу?

— Простите?

— Я спросил, вы не считаете, что тысяча фунтов это очень большие деньги?

— Да, наверно.

— И мы на ней сговорились.

— Так я вам очень благодарен за деньги, мистер Вудс, правда. Очень благодарен.

— Рад это слышать. Однако за тысячу фунтов я хотел бы знать правду. Вы ведь не стали бы что-то утаивать от меня, верно?

— Нет, конечно нет.

— Прекрасно. Так покажите мне.

Его сиплое дыхание, казалось, наполнило всю комнату.

— Здешний воздух вреден для моего здоровья.

— Не спорю. Значит, чем быстрее вы покажете мне, тем быстрее мы оба уйдем отсюда.

— Я собирался вам показать, честно.

— Так все-таки есть что-то еще? Что-то, что вы не удосужились показать мне?

— Да, но…

— Хорошо. Тогда давайте посмотрим.

— Я собирался связаться с вами сегодня вечером.

— В самом деле?

— Просто… понимаете, поскольку это нечто особенное, я подумал, что мистер… мистер Крейс, возможно, предложит за это отдельную плату.

Я рассмеялся ему в лицо.

— По-моему, сейчас вы не в том положении, чтобы торговаться.

Шоу медлил, не зная, как ему быть, переводил взгляд с туалетного столика на пол.

— Хорошо.

Он прошел, шаркая ногами, к туалетному столику и, опираясь на потемневшее зеркало, опустился на колени. Из кармана он вынул отвертку, поддел острием одну из половиц у дальнего плинтуса, сунул руку в образовавшееся отверстие, пододвинул то, что искал, ближе к себе, поднял соседнюю половицу и вытащил наружу небольшую железную коробочку из-под печенья с поблекшим изображением королевы на крышке. Открыв ржавую крышку, он достал пару исписанных листочков и жестом предложил мне посветить на его руки.

— Это предсмертная записка Криса… адресованная его матери, — объяснил Шоу. — Он написал ее в ночь перед смертью.

— Там есть еще что-нибудь? Дайте-ка взглянуть.

— Нет, ничего, — ответил старик. — Только это.

Я посветил фонарем в коробку. Шоу не лгал.

— Возьмите. — Он протянул мне письмо. — По крайней мере, Крис теперь может упокоиться с миром.

Ему плевать было на Криса. Его интересовало одно — деньги. Грязный шантажист. Я глубоко вздохнул, вспомнив, как чуть не убил старика во время нашей первой встречи. Ну и дурак же я был. Если б я вовремя не остановился тогда, то так бы и не знал о существовании этой предсмертной записки Криса.

— Спасибо, — сказал я, взглянув на Шоу.

— По крайней мере, теперь у мистера Крейса будут и дневник, и записка. Пусть спрячет все это в надежное место. Подальше от любопытных глаз, так сказать.

— Все верно, — согласился я.

В свои планы я не собирался его посвящать. Скоро он и сам о них узнает.

— Морин так и не смогла простить его.

— Да, такое простить невозможно. Хоть я и работаю на него, но это не значит, что я оправдываю его преступление.

— Он жизнь у него украл.

— Да, это ужасно. Но, пожалуй, будет лучше, если это останется между нами, как вы считаете? Я уверен, что Морин не хотела бы скандала. Чтобы пошли грязные слухи, чтобы марали в грязи имя ее сына. И потом, нужно подумать и о других семьях. Каково им будет?

Шоу запыхтел, наморщил лоб.

— Другие семьи? — спросил он с недоумением.

— Да, другие.

— Это вы о чем?

— Крис был не единственной жертвой. Крейс… совратил не только его. Были и другие мальчики.

— Но Криса никто не совращал.

— Что?

— Я не знаю, когда между ними… ну, вы понимаете… это началось, но Морин говорила, что поначалу ей было очень тяжело, очень. Потом она увидела, что Крис счастлив. Что они счастливы вместе. Ей это не нравилось, но она поняла, что не должна вмешиваться, если не хочет потерять сына. Но совращать его никто не совращал. Нет.

— То есть вы утверждаете…

— Он не из-за этого покончил с собой.

— Тогда почему?

Шоу передал мне письмо.

— Оно теперь ваше, — сказал он. — Прочитайте.

Дорогая мама!

Даже не знаю, как тебе это сказать. Это касается папы. Помнишь ту Ночь Гая Фокса много лет назад? Глупый вопрос. Конечно, помнишь. Такое ты никогда не смогла бы забыть. Как и я. Все это случилось по моей вине.

Чуть раньше в тот день я заглянул с улицы в окно кабинета папы и увидел, что ему опять не удается призвать к порядку своих учеников. Это был мой шанс. Я побежал в туалет, написал там записку и подсунул ее под дверь кабинета директора школы. Знаю, я поступил ужасно, но тогда я считал, что делаю все правильно. Думал: пусть папа потеряет работу здесь, зато найдет новую, и я перейду в другую школу, где не буду бояться открыть рот.

Я не смог бы уйти из жизни, не открыв тебе это. Прости. Но ухожу я не поэтому.

Не могу сказать точно, когда у нас начались нелады. Наверно, вскоре после того, как я оставил университет. Знаю, ты была против того, чтобы я бросал учебу, но Гордон считал, что у меня как писателя есть будущее. Он прочитал несколько рассказов и литературных портретов — это были мои первые литературные опыты — и сказал, что они написаны хорошо, изящно, почти готовы к публикации. Однако, добавил он, мне нужно все свои усилия направить на создание романа. Большинство дебютных романов, сказал он, это, как правило, плохо завуалированные автобиографии, но в том нет ничего плохого. И мы решили, что будет лучше, если я начну писать о том, что мне близко, о реальных событиях. Я стал просматривать свой дневник. Признаюсь тебе честно, мне было ужасно тяжело читать то, что я написал несколько лет назад.

Гордон предложил мне попытаться заново пережить некоторые из моих воспоминаний — в частности, те, что уже зафиксированы в моем дневнике, — чтобы записать на бумаге свои чувства. Он сказал, что можно взять какой-то один случай — например, мой первый день в Уинтерборне, — и попытаться описать его несколько раз, причем каждый раз в новой трактовке или другими словами. Это была невероятно вдохновляющая идея, которая, как мне казалось, приносила свои плоды. Порой, когда дело не шло, а это случалось довольно часто, он советовал мне просто размышлять вслух. По его словам, устный рассказ зачастую стимулирует работу подсознания, что позволяет изложить свои впечатления в письменной форме. Иногда Гордон делал записи. «Зачем ты записываешь все это?» — спрашивал я. «На всякий случай, чтобы было. Как знать, вдруг пригодится?» — отвечал он.

После успеха «Дискуссионного клуба» Гордон, конечно, мог бы и не писать другую книгу. Тем не менее каждое утро он удалялся в свой кабинет и выходил оттуда в половине первого — с чувством исполненного долга, зная, что он сделал намеченное на день: написал запланированное количество слов. Вам своим видом он демонстрировал непоколебимую уверенность в себе. Моя же работа над романом продвигалась не очень успешно. Должен признаться, зачастую я целыми днями лишь листал свой дневник и письменно пересказывал, снова и снова, те эпизоды, что в нем уже были описаны. Когда бы я ни попытался поделиться своими проблемами с Гордоном, тот заявлял, что я показываю великолепные результаты. Только нужно работать каждый день — это самое главное. Я воспитываю в себе творческую дисциплину, что крайне важно для писателя. Он сказал, чтобы я не волновался по поводу сюжета, что с развитием характеров повествование выстроится само собой. А мне следует попытаться отразить восприятие жизни — сознание, как он выразился.

Даже не знаю, как сказать тебе о том, что произошло потом. Но я не хочу, чтобы ты причиняла боль или вредила Гордону; сделай только то, что я попрошу. Поверь, меньше всего мне хочется втягивать тебя во все это. Я этого бы не вынес, если бы знал, что такое произойдет.

Началось все с мелочей. Я видел, что Гордон чем-то озабочен, взволнован. В его глазах появилось отсутствующее выражение, и это меня тревожило. Когда бы я ни пытался выяснить, что с ним происходит, или выражал беспокойство по поводу того, что он, как мне кажется, отдаляется от меня, он неизменно отвечал, что это все пустяки, просто у него тяжело идет книга. Но потом Гордон стал исчезать после обеда. Говорил, что идет прогуляться, подышать свежим воздухом. Первый раз я собрался идти вместе с ним, уже взял свой плащ, но Гордон сказал, что ему нужно побыть одному, подумать. Творческий кризис, говорил он. Тогда я налил себе большой бокал виски с содовой, хотя с утра уже выпил две такие порции. Гордон говорил, что алкоголь помогает расслабиться, пробуждает вдохновение, и вскоре употребление спиртного вошло у меня в привычку, как кофе по утрам или обед. Нет, я не спивался. Мы оба могли пить, не пьянея. В сущности, и сейчас, когда я пишу это, под рукой у меня стоит бокал, но я едва ли ощущаю воздействие виски.

Как бы то ни было, с дневных прогулок он перешел на вечерние, которые длились по нескольку часов и заканчивались далеко за полночь. Потом начались загадочные телефонные звонки. Если отвечал я, звонившие тут же вешали трубку. Ничего этого я не рассказывал тебе раньше, потому что не хотел волновать тебя. И потом, я думал, что это рассосется само собой. Ведь писатели — люди настроения. Как ты знаешь, я всегда уважал личную жизнь Гордона. У него был пунктик относительно так называемого личного пространства. Мы часто смеялись над этим. Но я гордился тем, что он может доверять мне. А лучше б он не доверял. Лучше б относился ко мне с подозрением, как к ушлому пройдохе.

Мне трудно рассказывать тебе все это, но ты, должно быть, и сама уже догадалась. Я заподозрил, что он встречается с кем-то еще. О нем всякое говорили, но я не верил слухам. Думал, это все выдумки ревнивцев. Гордон не способен опуститься до такой низости. Но тогда почему он так много времени проводит без меня? Он перестал общаться со мной; когда бы я ни пытался вызвать его на откровенность, он говорил, чтобы я прекратил нытье и не устраивал истерики. Однажды я попытался бросить его, уж совсем было собрался уйти. Хотел вернуться к тебе. Но он сказал, что я ему нужен, что он любит меня, что без меня он не сможет писать. Расплакался как ребенок. Ну меня не хватило духу оставить его.

Я боролся с искушением, не хотел рыться в его вещах. Это ведь непорядочно. Но накануне вечером не устоял перед соблазном. Тогда-то все и изменилось. Теперь я ненавижу его за то, что он толкнул меня на это. И еще больше ненавижу себя самого.

Около десяти Гордон вышел в гостиную из своего кабинета и сказал, что намерен отлучиться. Я спросил, куда он идет, но он, как всегда, ответил: «На прогулку». Сказал так, будто это было самое обычное дело, будто это я веду себя оскорбительно, задавая ему вопросы. Не скрою, я устроил ему небольшую сцену. А что еще мне оставалось делать? Он выскочил из дому, хлопнув дверью, и вот тогда-то я решил, что выведу его на чистую воду, узнаю, куда он ходит «гулять». Я вошел в его спальню и стал рыться в гардеробе, разбрасывая по всей комнате его пиджаки, галстуки и брюки. Я нашел два билета на какую-ту выставку, спички из какого-то ресторана — ни там, ни там я никогда не был — и носовой платок, воняющий дешевым лосьоном после бритья, но не обнаружил ничего такого, что помогло бы мне понять странное поведение Гордона. А что, если слухи не лгут? Нет, я отказывался в это верить.

Я никогда не был в его кабинете — это его святая святых, запретная зона, постоянно твердил он мне, — но вчера, стоя перед дверью, я чувствовал, что, стоит мне войти туда, и я узнаю, раз и навсегда, почему он переменился ко мне. Я почти убедил себя в том, что в каком-то смысле поступаю благородно. В конце концов, если я не обнаружу ничего неподобающего, значит, Гордон всегда был честен со мной, значит, он любит меня одного и никого другого.

Я робко толкнул дверь, почти ожидая, что сейчас увижу, как он сидит на стуле за своим письменным столом. Но там, разумеется, никого не было. Я приступил к обыску: быстро пошарил в карманах его вельветового пиджака, что висел на спинке стула, потом полез в стол. И мне вдруг стало так паршиво на душе. Чувствуя себя последним мерзавцем и круглым идиотом, я уже хотел было прекратить поиски и налить себе очередной бокал виски, но все-таки выдвинул нижний ящик стола. Под кипой старых газет и журналов находились две коробки писчей бумаги. Сам не знаю, почему мне вздумалось заглянуть в них. Возможно, потому, что они лежали под газетами, будто их кто-то умышленно спрятал. Я переложил газеты на одну сторону и взял одну коробку. Она оказалась довольно тяжелой. Я поднял крышку и увидел внутри рукопись.

На первой странице крупным жирным шрифтом было напечатано: УЧИТЕЛЬ МУЗЫКИ. Ниже стояло имя Гордона. Словами не передать, что я почувствовал. Мне хотелось умереть на месте. Во второй коробке лежала копия, сделанная через копирку. Я стал просматривать рукопись. Мое внимание сразу привлекли знакомые фразы. Фактически каждое предложение я мог бы докончить сам, не читая его целиком. Это был роман о мальчике — обо мне — и его отношениях с отцом, учителем музыки и органистом одной из частных школ, страдавшим депрессией. Конечно, мне незачем было читать рукопись до конца, чтобы узнать о том, что произошло, но все это было на ее последних страницах — развязка, в которой учитель пускает себе пулю в лоб в Ночь Гая Фокса.

Читая эти последние страницы, я услышал, как хлопнула входная дверь. Я даже не шевельнулся. Теперь уже для меня не имело значения, что со мной будет. Гордон вошел, увидел в своем кабинете меня, начал кричать, визжать. Сохраняя ледяное спокойствие, я показал ему то, что нашел в нижнем ящике его письменного стола. Конечно же он не стал отпираться. А когда я спросил у него, что за игру он ведет, зачем украл мою историю, он мне все и высказал. Сказал, что я должен смотреть фактам в лицо, что я никогда не стану писателем, что у меня нет таланта. Почему бы кому-то не использовать мой материал, если сам я не способен — что совершенно очевидно — найти ему достойное применение. Я пытался сказать ему, что это МОИ впечатления, МОИ слова, но он не давал мне и рта раскрыть. Он просто описывает происходящее вокруг него, заявил он. Он — писатель, публикуемый писатель, а писателям свойственно эксплуатировать чужую жизнь. А я кто такой? Бестолковый дилетант.

Я сказал ему, что не могу так больше. Что мне теперь все равно, я хочу положить этому конец. Потом, как дурак, сказал, что я все еще его люблю. Он отпихнул меня и вышел из комнаты. Вернулся с двумя коробочками снотворного. Я ему надоел, сказал он. Сделай доброе дело. Постарайся не оставить после себя грязь. Потом я услышал, как хлопнула дверь. С тех пор я его не видел.

Больше я не хочу писать. Как я уже сказал, не могу. Мне осталось недолго. Вместе с этим письмом ты получишь копию книги Гордона, которая, я надеюсь, никогда не будет издана. Она умрет. Так же, как и я.

Гордону я оставляю записку, в которой говорю, как я поступил. Еще одна моя записка должна удовлетворить полицию. Если Гордон когда-либо попытается опубликовать свою книгу, тебе только нужно будет показать ему или его издателю это письмо, а также мой дневник, который я тоже посылаю тебе. В нем ты найдешь подробности того, что случилось в Ночь Гая Фокса. Надеюсь, ты сумеешь простить меня. Если Крейс не станет издавать свой роман, пожалуйста, не говори ничего. Я не хочу лишней шумихи.