Ужасы

— Думаю, он намеревался продать книги, — объяснил старик. — Чтобы как-то прожить, понятно. Он, конечно, знал, что они очень редкие и ценные. Но после того как он бежал из Инсмута, сменил имя и в какой-то мере почувствовал себя уверенно, он стал соображать яснее и догадался, что появление любой из книг наверняка выдаст его — укажет, где его искать. Поэтому он их сохранил.

— Но ведь украшения он продавал? — нахмурилась девочка.

— Потому что золото совсем не то, что книги, — улыбнулся Джемисон. — Оно принадлежит одному человеку. Люди, купившие украшения, конечно, надевают их иногда, но в то же время тщательно охраняют и не выставляют напоказ, скажем, на полках библиотеки. А твой отец позаботился не продавать их скопом. Одно туда, другое сюда, так что в одном месте никогда не скапливалось помногу. Может быть, раньше он не собирался расставаться и с украшениями, но пришло время, когда ему пришлось их продать.

— Однако члены Тайного ордена Дагона не слишком тщательно их берегли? — вопросительно заметила девочка.

— Потому что они считали Инсмут своим городом и чувствовали себя в безопасности, — ответил Джемисон. — А также и потому, что члены ордена редко обманывали доверие. Опять же потому, что за предательство предусмотрено наказание.

— Наказание?

— Таков закон, Энни. В каждом обществе свои законы, верно?

Ее огромные глаза всматривались в него, и Джемисон чувствовал, сколько в них доверия — взаимного доверия. И он спросил:

— Так что ты еще хочешь узнать?

— Очень многое, — задумчиво протянула Энни, — только я пока не знаю, как спросить. Надо все хорошенько обдумать. — И тотчас же снова насторожилась. — Вы сказали, мой отец сменил имя?

— О да. В порядке веселой гонки, которую он задал нам… вернее, мне. Я ведь гонялся за ним все эти годы. Но в конечном счете украшения его выдали. Всю эту зиму, разъезжая по округе, я скупал их в соседних городках. Удалось вернуть почти все. А что касается имени… по-настоящему его звали не Байт, а Уэйт: он дальний, очень дальний потомок инсмутских Уэйтов. Один из его — и моих — предков плавал с торговыми судами Обеда Марша в Полинезию. Впрочем, я хронологически ближе к тем старым мореходам, чем был бедняга Джордж.

Она моргнула, ошеломленно помотала головой; старик впервые застал ее врасплох и улыбнулся ее удивлению.

— Вы тоже Уэйт? — спросила она. — Но ведь… Джемисон…

— Ну, на самом деле это означает "сын Джеми", — поправил он. — Сын Джеми Уэйта из старого Инсмута. Я тебя поразил? Неужели так страшно узнать, что родство, которое ты ощущала, существует в действительности?

И после коротенькой заминки, снова вглядевшись в его лицо, она ответила:

— Нет. — И покачала головой. — По-моему, я давно догадывалась — отчасти. А Джеф, бедный Джеф… Да ведь значит, вы ему тоже родной, и, по-моему, он тоже знал! Видно было по глазам, когда он на вас смотрел.

— Джеф! — Старик помрачнел и пожал плечами. — Какая жалость. Но с ним был безнадежный случай, развитие навсегда осталось бы незаконченным. Всего лишь рудименты жабр — бесполезных, недоразвитых, атрофированных. Атавизм, линия, которую мы считали окончательно вычищенной, и все же она иногда проявляется. Бедный мальчик представлял один из таких случаев: он оказался в ловушке между наследством предков и своими — или отцовскими — генами, перестроенными научными методами. И два облика противоборствовали, вместо того чтобы слиться.

— Атавизм, — повторила она. — Какое ужасное слово.

Старик со вздохом пожал плечами:

— Да, но как еще назвать то, чем был и как выглядел Джеф? Но со временем, девочка моя, наши посланники — наши агенты — будут ходить среди людей, неотличимые от них, и будут приняты в их среде. Пока наконец мы, Морские Существа, не станем одной расой — истинной расой земноводных, изначально задуманной природой. Мы были первыми… да ведь мы вышли из моря, из колыбели самой жизни! Со временем и земля, и море будут принадлежать нам.

— Посланники, — повторила Энни, вслушиваясь в звучание слова. — А на самом деле агенты. Шпионы, "пятая колонна".

— Наш авангард, — кивнул он. — И, как знать, ты можешь стать одной из них. Во всяком случае я об этом думал.

Она погладила свое горло и вдруг встревожилась:

— Но ведь мы с Джефом были ровесниками и одной крови. Если его… жабры? Те складки ведь были жабрами? Но… — Энни продолжала гладить или, вернее, ощупывать свое горло, пока он не поймал ее за руку:

— Твои скрыты внутри, как и у меня. Генная модификация в тебе, как и во мне, выразилась в совершенстве. Вот почему дезертирство твоего отца нас так разочаровало и зачем, среди прочих причин, я выслеживал его. Я хотел посмотреть, как он будет размножаться и окажется ли потомство удачным. В твоем случае так и получилось. Но не с Джефом.

— Мои жабры? — Она снова погладила горло и тут вспомнила: — А! Ларингит! Когда в декабре у меня болело горло и вы меня осматривали! Две-три таблетки аспирина в день, сказали вы маме, и пусть четыре-пять раз в день полощет горло теплой водой с растворенной в ней ложкой соли.

— Ты не хотела показываться никому другому, — напомнил старик. — Интересно, почему? Почему ты выбрала меня?

— Потому что не хотела, чтобы меня осматривали другие врачи, — ответила она. — Только вы.

— Родство, — повторил он. — Ты сделала правильный выбор. Но можешь не беспокоиться: твои жабры — пока это чуть заметные розовые щели у основания гортани — столь же совершенны, как у любого зародыша или младенца Морского Существа, рожденного на суше. И останутся такими… о, очень долго, так же долго или даже дольше, чем оставались — и останутся — мои, пока я не буду готов. Тогда они проявятся снаружи. Месяц или около того они, развиваясь, будут очень чувствительны, а трубочки, вроде пустых вен, будут доставлять воздух твоим сухопутным легким. В это время в море ты будешь чувствовать себя так же свободно, как на суше. И это будет чудесное время, милая!

— Вы хотите, чтобы я… ушла с вами? Стала бы…

— Но ведь ты уже стала! Тебя окружает слабый, но отчетливо уловимый запах, Энни. Да, и меня тоже, и так же пахло от твоего сводного брата. Но его можно ослабить, принимая разработанные нами таблетки, и полностью перебить особым одеколоном.

На этот раз молчание длилось гораздо дольше, и девочка снова взялась за его руку, погладила голую кожу от локтя к запястью. В этом направлении кожа казалась совершенно гладкой, а вот снизу вверх…

— Да, — сказала она. — Наверное, вы правы. У меня кожа такая же, как ваша… чешуйки не заметны. Они тонкие, розовые и золотистые. Но если мне придется уйти с вами, как же мама? Вы так и не сказали мне, что с ней.

Теперь старик, так долго говоривший правду, вынужден был солгать. Должен был, потому что она никогда не приняла бы правды или, вернее, приняла бы, но это разбило бы ее веру. Но другого выхода не было.

— Твоя мама… — Старик понурился, отвел взгляд и начал заново: — Твоя мама, твоя милая Джилли… боюсь, что ей недолго осталось жить. — Это по крайней мере было правдой. Но ладонь Энни взлетела к губам, и потому он поспешно продолжил: — У нее БКЯ, Энни, — болезнь Крейцфельда-Якоба, так называемое коровье бешенство, и болезнь зашла очень далеко. — И это тоже была правда, но не вся правда.

Энни смотрела на него, приоткрыв рот:

— Она знает?

— Как я мог ей сказать? А ты сможешь? Она, может быть, уже никогда не придет в себя. А если придет, то будет беспокоиться только о тебе. И мы никак не можем рассказать ей о… о… Ты меня понимаешь. Нет, Энни, не смотри на меня так. Ничего нельзя сделать. От этого не существует лекарств, и никакая больница ей не поможет. Я хотел, чтобы она до конца пробыла здесь, с тобой. И конечно, я останусь и буду помогать до конца. Тот врач из Сент-Остелла со мной согласился.

К девочке наконец вернулся голос:

— Значит, ваши таблетки ничем ей не помогали.

— Плацебо. — Теперь Джемисон лгал. — Сахарные пилюли, приносившие ей некоторое облегчение, потому что она думала, будто я ей помогаю.