Страница 45 из 50
10
Все прошло гладко и безболезненно. И на югославской границе, которой он больше всего боялся, и на австрийской. Он затаил дыхание, ему казалось, что сама судьба в образе молодого пограничника бесшумно ставит печать на зеленоватую страницу паспорта. Wilkommen in Osterreich!
Закрыв дверь купе, задернув занавески, сев и бессознательно выключив свет, Трошин в темноте слышал громкие удары собственного сердца. Он глубоко вздохнул и невольно произвел губами странный звук, похожий на писк. В этом писке он узнал свой страх. Зажег свет в изголовье и дрожащими руками открыл паспорт. Долго и тупо рассматривал печати, как будто пытался прочитать линии судьбы на ладони.
Поезд тронулся. Трошин снял пиджак, лег, погасил свет и закрыл глаза. Он вдыхал запах свежей наволочки и вслушивался в стук колес. Через несколько часов он будет в Вене, положит голову на плечо Сабины и забудется, забудет все… Он попытался дышать в ритме колес. Не получилось. Сердце стучало то быстрее, то медленнее. Он снова открыл глаза и слегка поежился. В нижнюю сторону верхней полки, прямо над ним, было вмонтировано зеркало. В полутьме он распознал в нем собственное отражение. Его тело на нижней полке казалось в зеркале каким-то маленьким, как будто ссохшимся, и слишком аккуратным, как в гробу. К черту, фыркнул Трошин, сел, закурил сигарету, потом вышел в коридор.
Коридор, освещенный слабым светом, был пуст. Лишь возле окна, уставившись в темноту, стоял невысокий человек. Человек оглянулся, кивнул и отодвинулся к соседнему окну. Трошин прислонился к двери своего купе и закурил. Неожиданно его охватила неуверенность, показалось, что вокруг него все больше сгущается туман одиночества.
Человек стоял не двигаясь, будто окаменев, спина его была слишком прямой, и Трошину показалось, то ли из-за темного костюма, то ли из-за повадки, что в нем есть что-то от официанта. Это ощущение «чего-то официантского» он увозил с собой еще из Загреба, оно тащилось за ним, как баржа, и сейчас воплотилось в этом незнакомом пассажире.
– Вы до Вены? – услышал Трошин собственный голос. Он сказал эту фразу по-французски и почувствовал, что краснеет. Почему он заговорил по-французски, которого почти не знал, он себе объяснить не мог. Человек любезно кивнул головой и затем, словно вопрос Трошина что-то ему напомнил, вытащил из кармана газету, развернул ее и почти исчез за огромными страницами. Трошин заметил, что на руке у него висел черный зонтик с ручкой в форме собачьей головы. На пальце был большой серебряный перстень с печаткой. Перстень никак не вязался с его общим обликом и холодно поблескивал в сторону Трошина.
В темном стекле окна Трошин снова увидел свое лицо. Оно показалось ему старым. Господи, есть ли во всем этом какой-нибудь смысл? Может быть, все-таки нужно было отказаться? Или пора наконец отбросить мысль, что хоть в чем-то есть какой-то смысл? И неужели сейчас, когда он перегрыз пуповину, ему не безразлично, будет ли он жить чьей-то чужой жизнью или умрет? Именно сейчас он «отчалил», окончательно «отчалил». Единственное, что он видит во тьме, это два бледно-серых ничего не выражающих глаза.
В коридоре было невыносимо тихо. Человек у окна неподвижно держал перед собой раскрытую газету. «Literatur Zeitung»… Кажется, Сабина говорила, что пишет для этой газеты? Трошин зевнул, скорее от напряжения, чем от сонливости, погасил сигарету, кивнул в направлении пассажира, который не мог этого видеть, и вернулся в свое купе.
Он снова лег и попытался заснуть. Перед глазами у него, в одном ритме со стуком колес, назойливо замелькали картинки. Сначала он рассматривал их спокойно, как рассматривают из окна поезда проносящиеся пейзажи… Началось с Сабины, а потом назад, картинка за картинкой, кадр за кадром вся его жизнь, как в кино. Трошин чувствовал себя беспомощным, прикованным к своему месту в этом воображаемом кинотеатре, он понимал, что этот бессмысленный фильм неизбежен, как всегда бывает во сне. А потом фильм остановился на одном кадре. Посреди пустого двора на Трубной, подняв плечи, стоит мальчик (он, Юра) и крепко сжимает в руках мяч. Ну поиграй, поиграй… – подает ему знаки мама из-за закрытого окна на третьем этаже. На подоконнике стоит стеклянная банка с вареньем из крыжовника. На банке наклеена бумажка, на ней маминым почерком написано: «Варенье из крыжовника». Ну, Юра, давай, что ж ты не играешь, говорит мама за замутившимся стеклом и смеется. Мальчик стоит неподвижно, подняв плечи и крепко прижимая мяч к груди. Очень холодно. Во дворе никого нет. В кадре, кажется, пролетает птица, но она тут же исчезает. Вдруг Трошин совершенно ясно видит, как кто-то из темноты, невидимой рукой, прожигает эту живую картинку. Мамино лицо желтеет, постепенно исчезает, вот еще осталась рука, но исчезает и она, остается банка, теперь почему-то огромная, ягоды наполняются огнем, вспыхивают и тоже исчезают, все превращается в серые, тонкие слои пепла.
Тут Трошину показалось, что все это сон во сне и что от этого сна его будит человек, стоявший в коридоре. Трошин ясно увидел его лицо. Человек склонился над ним, поднял свой черный зонтик и направил его острый конец в грудь Трошина. Это сон, а во сне не больно, подумал Трошин, но все-таки, испугавшись, прикрыл руками сердце. Конец зонтика прошел точно между большим и указательным пальцами, и Трошин почувствовал резкую боль. «Je suis un parapluie», – пробормотал Трошин фразу, которую выучил еще в детстве, в детской группе французского языка. Фильм вдруг снова закрутился, сцена во дворе опять ожила, мальчик с поднятыми плечами кивнул головой, бросил мяч и исчез из кадра.
– Эй… – просипел Трошин голосом, в котором было что-то похожее на голос его матери, какая-то ее характерная укоряющая интонация, он успел удивиться всей этой бессмыслице, а потом потерял сознание.
11
Сабина Плухар напечатала последнюю фразу и удовлетворенно потянулась.
– Пушкин! – нежно позвала она, подошла к холодильнику и налила в мисочку молока.
– Пушкин…
Огромный сиамский кот мягко спрыгнул с подоконника и бесшумно подошел к ее ногам.
– Пуш-пуш-пушкин… – ласково приговаривала девушка над котом и чесала его за ухом. Оба жмурились, кот от удовольствия, девушка от усталости. В этот момент зазвонил телефон.
– Фрейлейн Плухар?
– Да?
– Юрий Трошин не приедет…
– Как?!
– Он скончался в поезде, после пересечения границы. Инфаркт… кажется… Фрейлейн Плухар?
– Да?
– Ваш чек вы получите завтра.
– Спасибо…
– Произошла ошибка. Мы узнали о ней десять минут назад…
– Простите?
– Нужным нам человеком был Виктор Сапожников…
– Сапожников?!
– Ошибки иногда случаются, фрейлейн Плухар. Вы обо всем забудете, не правда ли?
– Да, господин Флогю.
Сабина положила трубку. Некоторое время она сидела неподвижно, потом направилась к письменному столу. Медленно вытащила из пишущей машинки последнюю страницу и присоединила ее к остальным. Потом взяла белую корректирующую пасту и везде аккуратно замазала имя Юрия Трошина. Потом на каждой странице впечатала на эти места «Виктор Сапожников». А потом опять подошла к телефону…
– …Да. У меня есть интервью. С Виктором Сапожниковым… Да… Молодой советский писатель. Очень интересно, вы увидите… Я принесу вам текст завтра утром.
Пока девушка разговаривала по телефону, огромный кот бесшумно вспрыгнул на письменный стол и лениво растянулся на разбросанных по столу бумагах. Одну лапу он небрежно положил на страницу, где Виктор Сапожников говорил:
«Sie fragen mich, wie ich das sowjetische System erlebe? Was soll man über ein System sagen, in dem die Menschen i
– Брысь, Пушкин? – крикнула Сабина, увидев кота на столе. Кот равнодушно перепрыгнул на подоконник. Сабина села в кресло, она дрожала, как будто ей холодно, и потирала плечо о подбородок. Ее светло-серые ничего не выражающие глаза были широко раскрыты, а по щекам текли редкие, крупные слезы.