Последняя почка (сборник)

Всякий раз, когда Леонид Петрович уже готов был решиться, он ярко, в мельчайших подробностях, представлял отвратительную картину: мерзкий слюнявый кобель, пыхтя и чавкая, лезет на Лайму. На его Лайму!

В конце концов понял, что на этот шаг не решится никогда.

И страдал от этого. Понимал, что это тирания. Эгоизм. И от этого эгоизма жизнь Лаймы если и не будет покалечена, но пойдет совсем по-иному. Не так, как это было предначертано природой.

Правда, природа косна и тупа. И идущий по проторенной ею дорожке не оставляет на поверхности жизни даже крохотной царапины. Не говоря уж о сотрясении глубин. Так, мелькнувший и тут же растаявший в безднах небытия сон, и ничего более. При помощи таких нехитрых мыслеплетений пытался оправдаться Леонид Петрович. То ли перед самим собой. То ли перед Лаймой. Но Лайме эти оправдания не были нужны.

А что ей было нужно?

Кобель?

Но эта проблема с легкостью решалась фармакологическим путем.

Щенки?

Но щенков она кормила бы от силы два месяца. И потом с легкостью забыла бы. Леонид Петрович это прекрасно знал. Когда был мальчишкой, то уже наблюдал у бабушки, в деревне, именно такую ситуацию. Поскулила бабушкина жучка день, а на следующий уже радостно виляла хвостом.

И Леонид Петрович понял, что Лайме нужен муж. Серьезный и основательный. Именно такой, каковым он и был.

И он стал мужем Лаймы.

Устроил что-то типа свадьбы. При торжественных свечах. Кормил Лайму деликатесами, пил шампанское, говорил ласковые слова. И она прониклась, осознала торжественность момента. Часто заглядывала в глаза, лизала лицо. И была счастлива. Именно счастлива. И серьезна. Потому что замужество для женщины – это всегда серьезно.

Нет, конечно же, в их физиологических отношениях ничего не переменилось. Ничего такого, что сейчас в большом ходу в бульварной прессе и на телевидении. Никакого, как теперь принято говорить, интима. Это был чисто платонический брак. И, пожалуй, даже метафизический. Ведь был же Александр Блок женат на России? Был, иначе не называл бы ее, Россию, женой. А почему же Леонид Петрович не мог быть женат на Лайме? И Россия не вполне понимала, что Блок – ее муж, и Лайма... Нет, Лайма, пожалуй, была гораздо ближе к осознанию роли Леонида Петровича в ее жизни.

К его новой роли. Потому что теперь он уже не был ее хозяином. Они были равны в браке. Он был настолько ответственен за ее судьбу, что готов был многим пожертвовать. Гораздо большим, чем хозяин. Так что разница была ощутима и существенна.

Их брак был счастлив. Причем в разные периоды счастье тоже было разным. Не количественно, а качественно. Был и медовый месяц, и период взаимного привыкания, постепенного осознавания обоюдных обязанностей, и время, когда жизнь потекла широко и полноводно, без водоворотов и эмоционального буйства.

И этот, последний период был наиболее интересен. И плодотворен. Нет, не в примитивном смысле, а в духовном. Потому что у них было уже полное взаимопонимание. Леонид Петрович, возвращаясь домой после работы, подолгу разговаривал с Лаймой. О чем? Да обо всем, о чем говорят не надоевшие друг другу, не утратившие взаимной приязни супруги. О мелких семейных делах, о крупных покупках, об американской экспансии, о падении нравов, о думских дебатах по поводу госбюджета, о смене руководства в Большом театре, о предстоящем отпуске, о подорожании бензина. Леонид Петрович говорил, и Лайма все прекрасно понимала. И отвечала, – глазами. И Леонид Петрович тоже прекрасно ее понимал. И по любому вопросу у них было единое мнение.

Или о работе, о том, что его волновало, что наболело и от чего приходилось спасаться эналаприлом:

– Ты знаешь, дорогая, я сильно озабочен «Утренней кометой». В последнее время сильно пошатнулась. Статьи вялые, сплошная жвачка ни о чем. К тому же какие-то совершенно непозволительные выпады против Кремля. Якобы для всеобщей пользы. Но мне-то на погибель... Да, конечно, совершенно с тобой согласен. Главного – поганой метлой... Думаешь, не его одного? Еще кого-то?... Как – всех? Всю редакцию под зад коленом? Ну, это ты чересчур... Да, конечно... Конечно... Согласен... Так, вероятно, и сделаю.

Были, естественно, у Леонида Петровича и свои маленькие секреты от Лаймы. Во всякой нормальной семье это неизбежно. Впрочем, были и немаленькие. Он, как и всякий нормальный мужчина, порой увлекался какой-нибудь эффектной особой. И доводил дело до естественного конца – до нескольких жарких встреч и последующих угрызений совести. Вернувшись поздно после такой, как он мысленно характеризовал, случки, он заставал Лайму настороженной и разобиженной. Почуяв с порога чужой запах, не бросалась радостно на грудь, а молча уходила в комнату. Приходилось юлить и оправдываться, что было неприятно:

– Представь себе, после совещания всем советом директоров забурились в клуб, в «Точку». Ну, ты знаешь, я тебе уже рассказывал. Так вот рядом оказалась Нина Семеновна. А у нее такие жуткие духи. Просто мочи никакой не было. Надо было бы, конечно, пересесть. Но неловко как-то, еще обидится. А она человек нужный. Хоть и со вкусом у нее неважно, но очень дельный специалист.

Лайма, конечно, понимала, что врет, нагло врет. Но до скандалов никогда не опускалась. К тому же понимала, что мужчины без этого никак не могут. Такова уж семейная жизнь: роз без шипов не бывает.

Следует отметить, что Леонид Петрович в силу изрядного природного ума, скрывая главное, в мелочах был правдив и, можно сказать, искренен. Если был близок с Зиночкой, то говорил, что подвез на машине после затянувшейся планерки именно Зиночку, у которой поломалась старенькая субару. Потому что всегда была вероятность того, что Лайма где-нибудь случайно столкнется с этой самой Зиночкой, будь она неладна. И вспомнит, что духи именно те самые. И что муж, может быть, тогда и вправду подвез ее на машине и ничего между ними не было.

Текло время, которое казалось беспрерывным, бесконечным и благосклонным.

И вдруг – мгновенно, в момент пробуждения – наступил новый период. Леонида Петровича пронзила острая, как зуб кобры, мысль. Лайме уже восемь лет. Сколько ей еще осталось. Десять? Нет, столько собаки не живут. В лучшем случае семь-восемь? Или шесть?... Но сколько бы ни оставалось, она обязательно уйдет первой. И он останется в полном одиночестве. Что он без нее? Как?

Это было ужасно.

Но вместе с тем и чувства обострились. Стали более трепетными, нежными. Знаешь, что это не вечно, совсем не вечно, и острее воспринимаешь Лайму, несчастную Лайму. И благодаришь судьбу за то, что не разминулся со своим счастьем, что пока – тьфу-тьфу-тьфу! – все нормально. Еще не тяжелая туча навалилась на твой маленький хрупкий мир, а лишь далеко, где-то, за горизонтом, появился ее намек.

Ведь только так можно ощутить, сколь бесценен дар – напрасный, случайный, которым владеешь.

Нет, Леонид Петрович ничего этого ей не говорил. Но не оттого, что боялся причинить боль. Просто тут никакие слова не нужны были. Да и не было таких слов. Были другие, но их используют уже потом, после, когда свершается неминуемое.

Просто стал бережней и преданней. И она отвечала ему тем же. Полное взаимопонимание, высшей наградой которого является долгая и счастливая жизнь и одновременная смерть, в один день.

Примерно так в конечном итоге и получилось.

Как-то раз Лайма начала настаивать на том, чтобы Леонид Петрович показался врачу. Потому что зачем же терпеть боль, хоть и несильную, когда ее можно вылечить. При нынешнем-то состоянии медицины и финансовых возможностях главы издательского дома. И в конце концов убедила.

Леонида Петровича прогнали по малому кругу всевозможных специалистов. Крайним оказался онколог, который начал нести всякую околесицу. Мол, надо повидаться с вашими близкими. Поскольку окончательный диагноз пока невозможен. Тут дело тонкое, генетическое. Поэтому родственники нужны для сопоставления и последующей идентификации фамильных особенностей вашего метаболизма.