Сволочь ты, Дронов!

Алька выбралась из своей каморки и, не отвечая матери, побрела в коридор. Ей и самой не хотелось сейчас никого видеть, даже самую лучшую подружку. Одного только человека желала видеть всею душой. Даже не видеть, а… Нет, нет, так даже думать нельзя. И совсем даже ей не хочется его увидеть. Потому что как она теперь сможет смотреть в его глаза? Господи, почему же так стыдно-то? Нет, не надо в глаза. Лучше как вчера, пусть бы только обнял сзади…

На пороге стоял Дронов. У ног — огромная коробка и большой полиэтиленовый пакет, прислоненный к стене, чтобы не упал под собственной тяжестью. Алька застыла, испуганно глядя на него.

Даже не поздоровавшись, Дронов с огромным трудом приподнял коробку и, таща ее за собою волоком, шагнул вперед, как танк, отодвигая Альку от двери. И уже почти войдя в большую комнату, прохрипел с натугой:

— Пакет захвати.

Ну что за человек?! Алька была возмущена до предела. Как и вчера — ни тебе здрасьте, ни пожалуйста. Ну можно же было по-человечески про пакет сказать, а не приказным тоном. Хам! А сердечко-то все-таки забилось часто-часто…

Алька взяла тяжелый пакет и закрыла дверь. Оставив пакет в тесной прихожей, прошла вслед за гостем в комнату. Дронов тем временем поставил коробку посреди комнаты. И только тогда Алька смогла прочитать надпись на ней: 'Электрон 451-ДИ'. Телевизор. Цветной. Здорово. Везет же кому-то! Только зачем он притащил его к ним?

И только когда Дронов стал распаковывать коробку, вытаскивать из нее пенопластовые уплотнители, догадалась:

— Это что, нам?! Ух ты!

Анастасия Григорьевна побледнела. С одной стороны, надо было бы гнать паршивого кобеля поганой метлой из дома: надо же, гад какой, откупиться решил! Сначала опозорил девку, а теперь… С другой стороны, жалко было терять такую возможность. Сами-то они с Алькой никогда в жизни на новый телевизор не насобирают. Да еще и 'Электрон'. Это ж самый хороший советский телевизор! Стояла, жевала тонкие бледные губы, но так и не решилась выгнать подлеца из дома вместе с подарком. В конце концов рассудила — а почему бы и нет? Нанес ущерб — пусть компенсирует. Это он еще дешево отделался. А то вот как подала бы на него заявление в милицию! Или как рассказала бы жене о его проделках! Вот и поделом, и пусть раскошеливается за распутство!

Дронов распаковал, наконец, телевизор, установил его, настроил. И все в обстановке тягостного молчания. Самому говорить было нечего, да и стыдно — жуть! А и чего еще говорить-то, и так ведь все понятно. Вот только очень уж неприятно и неуютно было под враждебным взглядом Анастасии Григорьевны. Все настроил, все проверил, и так же молча, как пришел, пошел обратно. И опять же — даже не попрощался.

Когда дверь за ним захлопнулась, Алькин взгляд зацепился за пакет. Схватила его, тут же выскочила на площадку, надеясь, что Дронов еще не зашел в свою квартиру. Тот и правда все еще стоял перед своей дверью, доставал ключи.

Алька протянула ему пакет:

— Вы забыли.

Словно забывшись на мгновение, дерзко взглянула в его глаза. И тут же смутилась, покраснела, отвела взгляд вниз. А сердечко опять забилось часто-часто, громко-громко. И почему-то так хотелось, чтобы Дронов услышал этот стук…

— Это вам, — тихо ответил Дронов и тут же скрылся за дверью.

Алька хмыкнула тихонько, и вместе с пакетом вернулась домой. Протянула его матери:

— Говорит, это тоже нам.

А сама вернулась в комнату. В данную минуту ее больше всего на свете интересовал телевизор:

— Ух ты! Новенький! Цветной! Ух ты!

Пощелкала кнопочками — каналы переключались легко, кнопки срабатывали от малейшего прикосновения, даже давить не надо было.

— Ух ты! — в очередной раз воскликнула Алька. — Класс!

— Иди сюда, — как-то глухо позвала ее мать.

Алька немедленно поспешила на ее зов. Старенький кухонный стол был завален какими-то свертками. В раскрытых упаковках белой вощеной бумаги лежали приличный кусок сыра с большущими, как в американском мультике про Тома и Джерри, дырками; пленительно благоухающий копченостью окорок; длинные тонюсенькие колбаски, почему-то названные матерью 'Охотничьими', больше похожие на сосиски; здоровенный кусок шикарного розовенького сырого мяса — с первого взгляда на него Алька поняла, что это и есть та самая заветная вырезка, о которой она слышала, но ни разу в жизни не видела воочию. А еще Алька не без труда обнаружила между торчащей в разные стороны упаковочной бумагой маленькую консервную баночку.

— Ух ты! — в очередной раз воскликнула она. — Икра! Красная!

Для нее это был не просто деликатес. Собственно, из перечисленных продуктов более-менее привычным, но не обыденным для них с матерью был разве что сыр, да и то не в таком количестве и уж совсем не такого качества. 'Охотничьи' не то сосиски, не то колбаски она видела впервые в жизни, как и натуральную вырезку. Окорок ела разве что на днях рождения у Жанки, раз в год. Икра же для Альки была самой настоящей, без натяжки, роскошью.

— Ух ты! — других слов в данную минуту Алька попросту не находила.

А на табуретке лежали не поместившиеся на столе коробка 'Птичьего молока' и банка консервированных ананасов. Надо же, и про десерт не забыл!

Мать с дочерью стояли и молча разглядывали нежданно свалившееся на их головы гастрономическое счастье. И это в самый разгар перестройки, на дворе — 1989-й, в магазинах — пустые прилавки. За несчастной вареной колбасой приходилось ездить в Москву, покупая сразу батонов десять — себе, друзьям и ближайшим соседям, чтобы и они не забыли Рябининых, когда сами поедут отовариваться.

Алька украдкой взглянула на мать. У той в уголках глаз блеснули слезы. А у Альки почему-то так больно защемило сердце: мама всю жизнь работает, как проклятая, а позволить себе может только салатик Оливье и тушеную со свининкой капусту, да и то раз в год, 'под елочку'. А тут… За минуту позора?.. Да и позора ли? Еще час назад Алька бы не назвала это позором. И только теперь стало по-настоящему стыдно. Если за то, что вчера произошло, заплатили так дорого — значит, это и в самом деле был позор. Самый настоящий позор. Непоправимый…

Бесконечно долгих три дня не происходило ровным счетом ничего. Едва отсидев ежедневных шесть уроков, Алька бежала на почту, хватала приготовленные телеграммы. Едва справившись с работой, тут же пулей неслась домой. На все Жанкины предложения погулять ли, сходить ли в кино или на дискотеку отвечала отказом. Впервые в жизни Жанна столкнулась с Алькиным упорством. Не объясняя причины, та просто отказывалась категорически. Произносила безапелляционным тоном твердое 'Нет', и тут же переводила разговор в иное русло. А то и вовсе вдруг замолкала, замыкаясь в себе.

Алька боялась пропустить очередной визит Дронова. Уверена была — он еще придет, он обязательно придет, он не сможет не прийти. Если он сумел уловить тайное Алькино желание еще до того, как она сама его осознала, значит, не сможет не уловить его теперь, когда вся ее душа только, кажется, об одном и кричит: приди, приди, приди!

За прошедшие дни Алька совсем запуталась. Теперь ей было жутко, просто таки невероятно стыдно за свое поведение, за тот свой не то вздох, не то стон. За то, что не прогнала вон, даже не попыталась прогнать, даже не произнесла сакраментальное 'Нет'. Ведь при всем желании ни один нормальный человек не принял бы сладострастный протяжный стон за категорический отказ. А даже если бы и засомневался в ее желании, то податливость ее тела, тот ее жуткий приглашающий жест… Даже нет, какой там жест?! Жест можно сделать рукой. В крайнем случае ногой. А так, всем телом… Вернее, филейной его частью… Ох, Боже, как же она могла так растаять-то, поплыть? Ведь и правда вела себя, как шлюха. Немудрено, что Дронов так себя повел с самого начала. Видимо, на расстоянии почувствовал в ней эту шлюховатость. И именно поэтому посчитал необходимым заплатить за сеанс. Как профессионалке. За неоконченный сеанс…

Боже, ужас-то какой! Как стыдно! Но почему-то более стыда Альку сжигало желание вновь увидеть Дронова. Пусть просто увидеть. Пусть как в прошлый раз, когда он даже не поздоровался, не попрощался. Когда обратился к ней лишь двумя фразами. Сухими, безучастными, безликими. И пусть сухими, и пусть безликими! Пусть даже и вовсе не скажет ни слова! Только бы увидеть, только бы хоть на одно мгновение взглянуть на него, столкнуться своим бесстыжим взглядом с его, жадным и раздевающим. И пусть не будет слов, пусть! Он ведь и без слов все поймет, Алькины глаза все расскажут ему, все-все! О том, как ей стыдно, о том, как, невзирая на оглушительный стыд, она рада тому, что произошло. И о том, что ей этого мало, бесконечно мало! О том, как жалеет она, что мать пришла в самую неподходящую минуту. О том, как хочет Алька снова почувствовать на своем теле его теплые требовательные руки…