Страница 50 из 50
Что любит она мужа, а не Лёшку, Наталья поняла давно, еще на Мысе. Вернее, там она поняла это окончательно и бесповоротно. А что зря в такую даль притащилась, поняла еще раньше. Теперь же эта истина обрела под собою железобетонную основу.
Глупо как, Господи!!! Это же он, самый-самый родной, в облако ее превращал! Он снился — не Лёшка! И руки вездесущие — это его руки. Как можно было принять их за Лёшкины?!
А облака потому, что седьмое небо в его объятиях — Натальин дом родной. А как же на небе без облаков? Просто раньше она их почему-то не замечала.
Муж. Привычный, обыденный, совсем-совсем не праздничный. Просто муж. Как же она не поняла? Как можно быть такой слепой? Как можно воспринимать его, такого настоящего, привычным, обыденным и непраздничным?
Привычка. Она во всем виновата. Из-за нее Наталья перестала воспринимать мужа праздником. А он ведь и есть праздник. Он один понимает ее, как никто в мире. Он один по-настоящему ее любит — любит не ради себя, а единственно ради самой Натальи. Только он один готов терпеть любые ее выбрыки. Не сует голову в петлю в случае чего, вместо этого он делает так, чтобы она была рядом. Спокойно, несуетно, практически незаметно.
Привычка.
Когда съешь очень много сладкого, начинает тянуть на солененькое. Так же и Наталье приелось счастливое супружество, захотелось острых ощущений. Пресытившись мужем-тортом, стала мечтать о Лёшке-огурце. А тот оказался не консервированным хрустящим, и даже не маринованным, а разлапистым бочковым, пустым внутри, чуток заплесневелым и совсем не хрустким. Кислым, даже прокисшим. Как можно променять самый вкусный на свете торт на расползшийся квашеный огурец?!
Пора заканчивать с рискованными опытами. Не с писательством, нет — без этого Наталья уже не сможет, нереализованные фантазии сведут с ума. Писать она будет. Но реальным фактам полезнее все-таки отлеживаться в кладовой памяти: каждому на своей полочке. Слишком много себя настоящей она стала впускать в свои романы. Там и муж, там и небо седьмое с облаками — там все то, что она пережила или переживает в настоящей жизни, отсюда и путаница. Личное должно оставаться личным, негоже выносить его на всеобщее обозрение. Жаль, что она поняла это так поздно. Но хорошо, что все-таки поняла.
Взбудораженный долгим перелетом и встречей с любимым папочкой, Поросенок угомонился лишь после третьей сказки.
Под мерный голос мужа, читающего дочери новую книжку, Наталья задремала. Бормочущий голос отдалился, а потом и вовсе пропал. Вот тогда и возникли Лёшкины руки. Настырные, наглые.
Опять ты? Уходи. Тебе не место здесь. Я не твоя, Лёшка. И твоей никогда не буду. Не приходи больше — я мужа люблю. Он сам мне про облака все расскажет.
— Эй, — возмутился Лёшка. — Ты спишь, что ли?
— А тебе какое дело? — рассердилась Наталья, и проснулась.
— Эй, ты спишь, что ли? — муж тихонько потряс ее за плечо. — Идем в спальню, что ж ты на диване?
Сонная, Наталья протянула к нему руки. Тот помог ей подняться. Она прижалась к нему:
— Я соскучилась. А ты?
— И я. Но главное, что ты соскучилась.
— Почему это главное? Для меня главное, что ты.
— Я — это не секрет, это норма. А ты…
— Что я?
— Думаешь, не знаю, чего ты вдруг к матери сорвалась?
Наталья застыла. Он все знает. Откуда?
— Ты… Роман прочитал? — догадалась она. — "Черти что"?
— Может и черти что, я не читал. Ты же знаешь, я твои романы не читаю.
— А почему, кстати? Уверен, что из меня писатель не получится?
— Я как раз в обратном уверен. Просто боюсь ревностью заболеть. Я ведь вижу, как ты меняешься, когда романы свои пишешь. То в одного героя влюбишься, то в другого. А мне только и остается, что дурачка слепого изображать. Знаю же — блажь твоя очень скоро пройдет, глупостей натворить не успеешь. Не успела ведь?
Он все знает… Пусть не знает, зато чувствует все верно. Даже слово то же использовал: блажь. Блажь и есть. Вдогонку к роману. Это что же, она так и будет блажить после каждого романа?
После каждого? Почему он сказал: "то в одного героя, то в другого"? Разве она в каждого? Да нет же, только в Лёшку. Или? Ну, бывало, да — в предыдущих ведь романах герои тоже были настоящими мужиками, как в таких не влюбиться? Но она ведь несильно, так только… Или это теперь кажется несильно, а тогда?..
Ох, что ж за натура у нее такая влюбчивая? Добро б хоть в реальных людей влюблялась, а то сама придумает, сама влюбится, а мужу терпеть. Бедный, бедный муж! Ну теперь она знает — каждый раз в него влюбляется. Значит, не так страшно. Ему же лестно должно быть. Только как ему это объяснишь?
Покачала головой:
— Не-а, не успела.
— А если бы я не позвонил?
Душе стало зябко. Откуда он знает, что именно его звонок и не позволил ей глупостей натворить? Ясновидящий он у нее, что ли? Конечно. И руки у него вездесущие.
— У меня к тому времени уже мозги прочистились. А почему ты позвонил?
— Почувствовал. Во сне почувствовал — что-то не то. Проснулся, и позвонил. А ты не ответила.
— Я ответила. Даже если ты и не слышал — я все равно ответила.
— Как это? Опять штучки писательские? Вечно нафантазируешь себе, и ничего вокруг не замечаешь. Глаза огнем горят, меня не слышишь, не видишь. Ну все, думаю, опять волшебная сила искусства.
— Как-как? Волшебная сила? Да ты у меня поэт! Хлеб отобрать решил?
— Нужен мне твой хлеб! Я тебе о другом. Пишешь так, что сама себе веришь, вот и влюбляешься в кого попало.
— Не в кого попало. В тебя. Я поняла. Описываю героя, думаю, что я его придумала, а на самом деле с тебя его пишу. И влюбляюсь в тебя же. Но не сразу это понимаю. Странная я, да? Неправильная. То у меня одно на уме, то другое.
— Правильная. Просто ты Близнец. Я знал, на что иду, когда женился. А знаешь, почему женился?
— Потому что любишь?
— Это само собой. А женился потому, что ты врать не умеешь. У тебя все твое вранье на лице написано. И если уж ты говоришь, что любишь — значит, в самом деле любишь, без подвоха.
— Люблю.
— Знаю. И хорошо, что ты такая у меня. Нескучная. Не даешь расслабиться. В тонусе меня всегда держишь.
— Устать не боишься? От тонуса.
— Не боюсь. Боюсь, что тебе писательство твое надоест, и ты станешь обыкновенной. Не становись?
— Не стану, не бойся. А ты мне покажешь, что происходит с облаками, когда они в одно сливаются?
— Чего? Какие облака? Опять что-то придумала?
— Идем, покажу. Я буду девочкой-облаком, а ты облаком-мальчиком. Идем? Пока Поросенок не проснулся.
Одно облако поглотило второе, и мир кончился.
Не навсегда — всего лишь на несколько мгновений. Но в эти мгновения было только бескрайнее, как вселенная, облако. И было в этом облаке все, из чего складывается счастье. Было в нем тепло, и была прохлада. Был свет, и была тьма — всего в меру, чтоб не в ущерб друг другу. Была в нем клубника, и был острый перчик — забавное сочетание. Была гроза — необузданный взрыв стихии, и был летний зной — удушливый, липкий. Был оглушительный фейерверк, и была умиротворяющая симфония покоя. Была даже маленькая смерть, и была огромная, бесконечная жизнь.
А потом облако растаяло. Сначала было два облака, потом они слились воедино, а потом не стало ничего. Лишь два распростертых тела на просторной кровати в уютной, до боли родной спальне.
— Люблю тебя, жена! — сказало одно тело другому.
— И я тебя, — ответило второе, и тихонько засмеялось чему-то своему, тайному.