Третий выстрел

Марко внезапно остановился, задыхаясь, как хронический астматик. Наверху у эскалатора уже стоял полицейский с пистолетом наготове. Марко вытащил свой пистолет, стал спускаться по лестнице спиной вперед. Какая-то женщина закричала. Полицейский крикнул Марко, чтобы он бросил оружие, одновременно вытащил свободной рукой из громадного кармана телефон и поднес к уху. Марко продолжал спускаться; холодный пот заливал ему лицо. За его спиной народ жался по сторонам, эскалатор все ехал и ехал. Кто-то помянул Матерь Божью. Может ли все вот так закончиться? Из-за какого-то билета на метро? Марко обернулся и побежал вниз. Если прямо сейчас приедет поезд, у него получится.

Едва он вбежал в один из двух проходов, ведущих к поездам, как на соседней платформе возник еще один вооруженный полицейский. Марко едва успел его заметить, развернулся, побежал по перрону. Стояла неестественная тишина.

Полицейские появились, оба вместе, через пару секунд и увидели Марко, вжавшегося в угол в конце платформы. Они подходили медленно. Марко схватил пистолет и направил на них. Полицейские сделали то же самое.

– Не делай глупостей, сдавайся, – спокойно посоветовал один из них.

Марко дрожал. Все из-за какого-то билета. Из-за одного чертова евро.

Тереза добрела до двери, взяла ключи, открыла ее, вышла. Медленно поднялась по лестнице. Остановилась перед дверью в квартиру Марко. Постояла немного, потом позвонила. Мать Марко открыла почти сразу:

– Синьора Тереза.

Тереза молчала.

– Что случилось? – спросила женщина, отходя от двери и предлагая войти.

Тереза тряхнула головой: мол, не могу сказать ни слова, а то расплачусь.

Зазвонил телефон. Мать Марко извинилась и пошла брать трубку.

– Последний раз повторяю: брось пистолет, немедленно!

Марко колеблется. Шум подходящего поезда заставляет его на мгновение обернуться. И он стреляет. Может, он и сдался бы, если бы этот оглушительный звук не заставил его автоматически спустить курок. Бессмысленный, неумелый выстрел, в никуда, как удар по мячу неловкого дилетанта. Но полицейским этого достаточно.

Поезд тормозит со страшным свистом, Марко опрокидывается назад, едва не коснувшись руками контактного рельса.

Когда его тело упало на пол, он все еще сжимал в руке пистолет, а в глазах появилось выражение грустного смирения, словно Марко только что понял, что его обманули.

Тереза слышала, как мать Марко что-то говорит по телефону в соседней комнате: судя по ее тону, кому-то из родственников. Какое-то время она стояла у двери, потом заглянула в соседнюю комнату, такую же, как в ее квартире. Комната Марко. Его мать, должно быть, недавно в ней убиралась, так тут чисто.

Тереза огляделась. Кровать. Окно. Шкаф. На стене плакат – Альберто Сорди в фильме «Уличный регулировщик», с воздетым указательным пальцем и выражением лица, как у Муссолини. На письменном столе – несколько книг и фотография в рамке. Тереза взяла ее, чтобы рассмотреть поближе.

Снято несколько лет назад. Марко, с длинными волосами и бородой, мочится под деревом. Руки сомкнуты спереди, смотрит на фотографа, выражение – даже не думай снимать! Забавный снимок. Но Тереза даже не улыбнулась. Поставила фотографию на стол, села на кровать.

В соседней комнате мать Марко все еще разговаривала.

– Я ничего не знаю, – выдавила она из себя сквозь слезы, – я пока ничего не знаю.

Тереза легла на край кровати, вытянула ноги, опустила голову на подушку и посмотрела в окно.

(пер. Е. Жирновой.)

Джорджо Фалетти

Почетный гость

Я благодушно развалился в удобном офисном кресле, а Марио Манни, директор «Скаута» и владелец офиса и уютных кресел, устроившись напротив, разглядывал меня так, будто я разворошил термитник.

– Сдается мне, ты опять блефуешь.

– Ничего подобного. Когда это я блефовал?

– Да постоянно.

Я хорошо знал Марио: ему трудно было отказаться от театрального эффекта, особенно если этот эффект ему преподносили на серебряном блюдечке, как это сделал я.

Однако если он думал, что я останусь на трибуне и буду ему аплодировать, то он сильно ошибался.

Я поднялся с кресла:

– Ладно, вижу, мой репортаж тебя не интересует.

– Погоди. Да где твое чувство юмора, черт возьми! Сколько тебе дают в «Монте ди Пьета»?

Я снова уселся в кресло.

– Гораздо меньше, чем дашь ты, когда я принесу тебе фотографии и эксклюзивное интервью.

Марио снял очки и потер переносицу пальцами:

– Итак. – Он поднял на меня близорукие, выпуклые, как у форели, глаза. – Ты говоришь, что знаешь, где находится Вальтер Чели…

Я скорчил рожу – нахальнее не бывает. Пусть теперь не сомневается, что термитник разворошил именно я.

– Я не говорю, я знаю, где находится Вальтер Чели.

На физиономию Марио, будто бы с небес, снизошло ангельское выражение.

– Ах вот как? И где же он?

Я расхохотался:

– Так я тебе и сказал. Даже маме не сказал бы, будь она жива. Я прекрасно знаю, что в соседней комнате у Ланцани уши оттопырились, как крылья «фольксвагена-жука», чтобы расслышать, о чем мы тут говорим. Думаешь, он не заметил, что ты оставил включенным переговорное устройство? Если я скажу, этот истеричный пидор на брюхе приползет раньше, чем я сниму плащ с гвоздя.

Ангельское выражение на лице Марио омрачилось недоверием. И ты, Брут…

– Да ладно тебе, я…

Дверь распахнулась, и Бенито Ланцани влетел в офис:

– Фальки, я тебе зад порву.

– Браво! Вижу, ты выучил катехизис и знаком с Евангелием: поступаешь с другими, как хотел бы, чтобы поступали с тобой. Может, и другую щеку подставишь?

С ним чуть не сделалась истерика:

– Ах ты, грязная скотина, вот я…

Я невозмутимо его перебил. Закинув ногу на спинку кресла, я начал томно загибать пальцы:

– Ты не можешь набить мне морду, потому что драться – занятие мужское. Это раз. Ты не можешь расцарапать мне морду, потому что царапаться – занятие бабское. Это два. И тебе остается меня только ненавидеть, ненавидеть и ненавидеть.

На какую-то секунду мне показалось, что Ланцани на меня бросится.

– Прекратите оба!

Манни стукнул ладонью по столу, повернулся ко мне:

– Перестань! А ты… – он сверкнул глазами в сторону Ланцани, – придержи язык, идиот.

Беднягу аж передернуло: его самолюбие было уязвлено. Вид у него был, как у Нерона, чью арию центурионы дружно и громко освистали, воспроизведя губами неприличный звук. Обиженный, он покинул офис, несильно хлопнув дверью. Наверное, отправился поджигать Рим.

Марио Манни повернулся ко мне, как будто ничего не произошло и я не поймал его за руку.

– Сколько ты хочешь?

– Сто тысяч.

– Сколько? Ты спятил!

Я внимательно разглядывал кончики своих пальцев.

– Спорим, если я отнесу репортаж в «Госсип», мне там дадут сто тысяч? Знаешь, насколько вырастет тираж с такой новостью? Я уж не говорю о том, что информацию можно дозировать, как историю с Дюкрюэ и Стефанией дель Монако или с Клинтоном и Моникой Левински. На этом материале можно продержаться месяца два.

Я попал. В его глазах читалось «иду ко дну».

– Я не могу дать тебе сто тысяч евро даже за такой репортаж.

Я снова начал разглядывать кончики пальцев. Надо помнить, что заброшена слишком жирная приманка.

– Давай поступим так…

– Как?

– Дай мне пятьдесят процентов с прибыли, которую тебе принесет увеличение тиража.

Он поглядел на меня, и в глазах у него закрутились долларовые знаки, как у диснеевского Скруджа Макдака.

– Лучше сто тысяч.

Ему явно не понравилась моя торжествующая улыбка.

– Ненавижу тебя.

– И ты тоже? По-моему, ты слишком много времени проводишь рядом с Ланцани.