Рукою Данте

Если кто-нибудь обидит эту женщину, я убью его.

В своем номере мы занимаемся любовью, как леопарды.

Мне нравится спать с ней, чувствуя ее объятия, ощущая тепло и невероятный комфорт души, с которой мне назначено разделить звезды.

Мне повезло больше, чем кому-либо; я просто не знаю другого такого счастливчика. Вокруг я вижу мужчин и женщин, которые не терпят друг друга, которые лет после двадцати совместной жизни сидят за столом, не глядя друг другу в глаза, которые вместе так одиноки, как никогда не были бы одиноки, живи они поодиночке.

Когда я вместе с Джульеттой, смерть становится сном, и мне хочется только жить. Мы оба свободны, как леопарды, приносящие друг другу дар своего дыхания, такого сильного и сладкого, каким только может быть дыхание.

Однажды в мае, несколько лет назад, будучи на Кипре, в Петра-Ту-Ромиу, где богиня Афродита впервые вышла из моря, я швырнул семя в бурливое море, повязал золотую свадебную ленточку на палец, а вторую свадебную ленточку забросил далеко, насколько хватило сил, в громоздящиеся волны и, помолившись, обручился с ней, Афродитой. Потом я открыл рот и втянул в себя ее вздох, вздох той, которая, будучи Пантеей, сказала: «Я все, что было, есть и будет, и никогда еще платья моего не касался смертный».

Затем, когда сумрачный ветер углубился в ночь, я пробрался в руины древнего Палайпафоса, к священному черному камню, считающемуся самым старинным из почитаемых предметов, безымянному объекту культа, существовавшему до рождения Пантеи, Изиды, Афродиты — у нее много имен — и почитавшемуся превыше всего.

Я поцеловал этот камень и, закрыв глаза в молитве, прижал обнаженный член к вечной, холодной силе, к «великой п…де бытия», говоря словами Сэмюэля Беккета.

Не было еще брака столь искреннего и чистого.

Именно тогда, несколько дней спустя и в другой стране, я встретил Джульетту, взглянул на нее и увидел ту самую богиню, с которой я обвенчался.

Мастерская картографа Игнацио занимала две комнаты из трех, составлявших узкое, но внушительное на вид строение, служившее, как казалось со стороны, подпоркой для двух более древних palazzi, примыкавших к нему с обеих сторон. Третья комната, как выяснил поэт, тоже принадлежала Игнацио, который превратил ее в свой дом. Мраморная перемычка над порталом, перед которым находился причал с ведущими к нему грубо вытесанными ступеньками, несла выбитое на древнеримский лад имя владельца. Что касается самого картографа, то вид он имел в высшей степени представительный, чему способствовали прекрасное, с экзотической вышивкой платье, серебристые вьющиеся волосы, борода и тщательно расчесанные и подбритые усы. Получив рекомендательное письмо с подписью и печатью друга и патрона поэта, хозяин мастерской вежливо и коротко склонил свою ухоженную голову. Потом, вежливо и коротко извинившись, поднялся на галерею и холодно обратился к подмастерью:

— Ты снова неправильно расположил этот пролив. Восточный и западный выступы вовсе не так параллельны, как ты упорно пытаешься их представить. Западный мыс должно поправить, поместив его несколько южнее, так, чтобы оба мыса были вытянуты равно, но восточный находился севернее западного. Надеюсь, мне не придется повторять это еще раз, потому что ты будешь внимательнее, не так ли? Что ж, хорошо. Сотри прежний рисунок и переделай заново, как и должно быть.

Стены над головой поэта имели решетчатые ячейки, в каждой из которых лежала одна или несколько свернутых вместе карт, выступавших из ячейки на разную длину и отличавшихся одна от другой по цвету или оттенку, которые менялись от серого до светло-коричневого у пергамента и от грязно-белого до ярко-белого у бумаги.

— Итак, — сказал картограф, вежливо и коротко, и повернулся к гостю. Затем, заметив, что поэт засмотрелся на карты, он сделал широкий жест рукой. — Да, здесь вы найдете все, от каналов и самых потаенных закоулков этого города до далеких, лежащих на краю света земель: мир, каждую его часть, искусно и точно перенесенные на карты. А там, на столе, самая точная новая карта мира, составленная Марино Санудо. Такой вам нигде больше не увидеть.

Поэт ничего не сказал и лишь выражением лица показал, что слушает хозяина, который, заметив его молчаливое внимание, продолжал в свойственном ему цветистом стиле:

— И ни на одной из этих прекрасных карт не найдете вы тех вымышленных существ, которые украшают книгу Поло, или другой подобной чепухи, встречающейся на рожденных фантазией так называемых картах, жалких и лишенных какой-либо научной или художественной ценности, написанных лживым пером для иллюстрации сочинений Поло и ему подобных. Вы видели книгу Поло?

Поэт подтвердил, что видел, и на этот раз обойдясь без слов. Он действительно пролистал одну из книг прославившегося путешественника, висевших на цепи в Риалто, но так и оставил ее болтаться там, настолько скучной и плохо написанной она ему показалась.

— Клянусь, — воодушевленно заявил Игнацио, — что внимательно изучил три книги Поло и обнаружил их несходство между собой. Написать такое мог малообразованный юнец с живым, хотя и не столь уж пленительным воображением, тот, кто никогда в жизни не путешествовал дальше, чем на расстояние выплеснутого из ночного горшка дерьма. Я несколько раз приглашал этих Поло к себе, чтобы поговорить об их странствиях, обещая им свое гостеприимство. И что же? Они даже не удостоили меня ответом. А почему? Потому что они боятся меня. И у них есть для этого все основания, ведь я знаю, что ни один из Поло даже издали не видел Китай. Кроме того, я могу доказать, что для того, чтобы составить карту их путешествий, описанных в книгах, во всех трех, которые я изучил, нужно пройти маршрутом, немыслимым в силу физических возможностей и противоречащим законам природы. Непонятно лишь одно: почему Поло и его сообщник не воспользовались уже имеющимися отчетами, ведь эти труды доступны и достойны уважения за свою точность и достоверность. Поло — всего лишь прижимистые торговцы, не более приверженные правде в своих россказнях, чем в своих делишках. Меня раздражает, что грубая подделка Марко Поло получила столь широкое признание и известность. Его должно привлечь к ответу; его и всех тех, чьи выдумки оскорбительны для меня и других, кого они позорят, провозглашая о своей принадлежности к нашей профессии.

Картографу потребовалась небольшая пауза для того, чтобы перевести дыхание, и гость воспользовался предоставленной возможностью с проворством солдата, долго и терпеливо ожидавшего случая пустить в ход обнаженный меч.

Он вынул из кожаной сумки книгу с застежкой и замком и открыл ее. Картограф внимательно следил за ним, сведя к переносице густые черные брови и осторожно поглаживая ухоженную бороду. Наконец книга легла на длинную и широкую доску, на которой можно было и разворачивать карты, и раскладывать монеты. Перламутровое свечение пергамента и безупречное качество толстых страниц подействовали на Игнацио так же, как когда-то, да и сейчас, на поэта, и он осведомился у гостя, кто создал книгу, на что последний ответил, что, к сожалению, ему и самому это неведомо.

— Как человеку, сведущему в искусстве и науке, говорит ли вам о чем-нибудь этот знак? — спросил поэт.

— Конечно, это знак Тринакрии, знак Сицилии.

— Да, очень хорошо. Но здесь также указано и более точное место нахождения некоего предмета.

— Я не знаю арабского. Что означают эти буквы над знаком?

— Они гласят следующее: «Здесь обитаю я, в месте, где три трех в трех».

Таким образом, местонахождение скрыто в образе и в слове.

Некоторое время картограф молча размышлял, потом покачал ухоженной головой и, выбрав в одной из ячеек нужную карту, расстелил ее на столе и, выпрямившись, уперся в нее взглядом.

— Тринакрия лежит здесь. — Он провел рукой над картой и снова покачал головой. — На любой карте множество точек, соединение которых даст бесчисленное множество треугольников. Но явных указательных знаков, образующих эту фигуру, я здесь не вижу. А вы?