Страница 4 из 11
Маэстро посмотрел на Анжелу слюдяными глазами и сказал:
– Еще одна Валерия...
Анжела догадалась, что это плохо. То есть быть Валерией, может, и неплохо, но первой, а не еще одной.
В дальнем углу покачивался молодой парень со скульптурным ртом. Он стоял, прикрыв глаза, как сомнамбула, ничего не видя и не слыша. Поперек его живота низко висела гитара, он ритмично чесал струны и, должно быть, внутренне напевал.
Анжелу поразила его свобода. Он ни от кого и ни от чего не зависел, в отличие от нее, которая зависела ото всего и всех.
– Кассета есть? – спросил маэстро.
– Какая кассета? – не поняла Анжела.
– Вы же собирались показываться...
– Я думала: надо спеть...
– Вы не в консерваторию поступаете. Нужна кассета. Или диск. Стас, объясни...
Приблизился молодой мужик, бритый наголо, как новобранец. Он был одет в черное и белое, как официант.
– Шоу-бизнес – это две составляющие: шоу и бизнес. Бизнес – значит, бабло, в смысле деньги. Понятно?
Анжела кивнула.
– Чтобы заработать, надо собирать стадионы. А перед стадионами никто вживую не поет. Поют под фанеру. Поэтому интересно ваш голос послушать не вживую, а пропущенный сквозь технику.
– Техники нет, – сказала Анжела. – Могу спеть вживую.
– Ну пой... – разрешил маэстро.
Анжела запела с места в карьер:
– «Не отрекаются, любя... Ведь жизнь кончается не завтра... Я перестану ждать тебя, а ты придешь...»
Анжела вдруг забыла и замолчала. Вспомнила:
– «А ты придешь совсем внезапно...»
– Хватит, – сказал маэстро. – Раздевайся.
– Зачем? – не поняла Анжела.
– Можешь не раздеваться? Стас, объясни.
Стас снова приблизился к Анжеле. От него хорошо пахло, и смотрел он дружественно.
– Это тест, – разъяснил Стас. – Маэстро делит девушек на три категории: нормальные, дуры и бляди. Когда предлагают раздеваться, то дуры начинают рыдать, бляди раздеваются без разговоров, а нормальные спрашивают: «Зачем?» Вы – нормальная. Это хорошо.
– А можно, я дальше спою? – спросила Анжела.
Дальше мелодия получала развитие, шли верхние ноты, можно было показать возможности голоса.
– Не надо, – отверг маэстро. – Чужой репертуар. Песня старая, семидесятых годов. Со старьем стадионы не соберешь. Нужен новый шлягер. Совсем новый.
– А где его взять? – не поняла Анжела.
– Заказать хорошему композитору. Мелодия и слова.
– А слова тоже композитору?
– Вы откуда приехали?
– Из Мартыновки.
– Стас, объясни девушке, – устало попросил маэстро.
– Поэт и композитор – не проблема. Их как собак нерезаных. Главное – бабло!
– А сколько стоит песня?
– От пятисот до пятидесяти тысяч баксов. В среднем пять штук.
Анжела уже знала, что куски и штуки – это тысяча долларов. Пять штук – это пять тысяч. Астрономическая сумма. Чтобы заработать такие деньги, ее мать должна пасти коров лет двадцать.
– А кто должен платить композитору: вы или я? – уточнила Анжела.
– А как ты думаешь? – спросил маэстро устало.
– Если я сама куплю песню и сама буду ее петь, то зачем вы мне нужны? – не поняла Анжела.
– У вас в Мартыновке все такие? – опросил маэстро.
– А вы какие? – обиделась Анжела. – Ни о чем не думаете, кроме бабла. А есть еще таланты... И на стадионе собираются не одни бараны.
– Ты имеешь право на свое мнение, – сказал Стас. – Но высказывать его не обязательно.
– Вам можно, а мне нельзя? – спросила Анжела.
– Но ведь это ты к нам пришла, а не мы к тебе.
– Как пришла, так и уйду.
Анжела направилась к двери. Перед тем как выйти, обернулась:
– Мы еще увидимся, – пообещала она. – Вы еще за мной побегаете.
– Очень может быть, – согласился Стас. – Ведь жизнь кончается не завтра.
В комнате засмеялись.
Парень в дальнем углу продолжал свою медитацию, будто ничего не случилось. А меж тем случилось. Рухнула мечта. Разбилась о бабло.
Анжела вышла на улицу вместе с тортом. Торт уже не капал, а вытекал тонкой струйкой.
Анжела опустила коробку в мусорную урну. Выбросила девяносто шесть рублей, не считая надежды на счастье.
Вытерла руки одна об другую. Обе руки стали липкие.
«Хорошо тебе... – с обидой подумала об Алешке. – Сидишь в тюрьме, и ни о чем не надо думать. Делаешь, что прикажут. Ешь, что дадут. А тут крутись, как сучка на перевозе...»
Анжела вдруг остановилась посреди тротуара. Люди стали ее обходить, так как она стопорила движение.
Пора было возвращаться в Мартыновку, не сидеть же на шее у Киры Сергеевны. Но Кира Сергеевна не считала, что Анжела сидит на шее, скорее наоборот, поскольку вся домашняя работа выполнялась Анжелой. Анжела сочетала в себе кухарку, горничную, секретаря, курьера. При этом Анжела была легкая, не нагрузочная. У нее было молодое, без накипи, светлое, лазоревое и розовое биополе.
Никогда еще Кира Сергеевна не была так ухожена и обихожена. Она просыпалась каждое утро и спрашивала себя: «За что мне такое счастье?»
И Иннокентию было повеселее. Раньше он сидел один, как кот в пустом доме. А сейчас не один. По комнатам кто-то легко двигался, дышал, стукал и грюкал, а иногда пел. И эти звуки напоминали, что ты жив и живешь. А если вдруг помрешь в одночасье, то тоже не один. Кто-то подбежит и возьмет за руку, и проводит в мир иной. И даже заплачет над тобой. Это совсем другое, чем уйти в одиночестве и леденящем страхе, ступить на лестницу, идущую неведомо куда.
Был сын, но от сына – какое тепло? Своя жизнь. Как будто и не сын, а отдельный человек. Разумом понимаешь и помнишь, что был когда-то сладкий младенец, потом маленький мальчик – светлоглазый ангел. Но тот ангел и сегодняшний дядька – что между ними общего? Ничего.
Однажды к Кире Сергеевне зашла ее соседка – подруга. Они дружили по географическому фактору. Всю жизнь дома рядом.
– Розалия жива-здорова? – спросила Кира Сергеевна.
Розалия – мать подруги, девяностолетняя старуха. В прошлом врач. Кира Сергеевна считала, что старость имеет свои уровни, а именно: старость, дряхлость и несуразность. После девяноста лет начиналась несуразность. Однако Розалия была сухая, вполне подвижная, волосы в пучок, как у балерины.
– У Розалии альцгеймер. Как у Рейгана, – сообщила подруга. – Не помнит, как ее зовут. Кофту на ноги надевает, как рейтузы. Ищу ей человека.
– Обратись в агентство, – посоветовала Кира Сергеевна.
– Обратилась. Они прислали наркоманку.
– Зачем?
– А они сами не знали.
– Ужас, – отреагировала Кира Сергеевна.
– Еще какой ужас, – подтвердила подруга. – Мать полоумная, ничего не соображает. И рядом вторая полоумная. Могли вообще дом поджечь или затопить.
– А сколько стоит такая работа? – спросила Кира Сергеевна.
– Вообще пятьсот. Но я не могу столько платить. Я плачу четыреста.
– Рублей? – спросила Анжела.
Она стояла у плиты и следила за кофе. Кофе не должен закипать, но пенка должна подняться три раза. Значит, надо три раза снять турку с огня. Процесс несложный, но ответственный.
– Долларов, – ответила подруга. – На рубли щас никто не считает.
Анжела переглянулась с Кирой Сергеевной.
Как говорят на бюрократическом языке: вопрос был РЕШЕН.
Анжела поселилась в квартире Розалии Борисовны. Это была двухкомнатная камера в коврах, которые не столько украшали жилище, сколько служили пылесборниками.
Дом был блочный, душный, стены не дышали.
Розалия Борисовна все время искала свои грамоты и ордена. Когда-то ее награждали, и она хорошо это помнила. Розалия помнила события семидесятилетней давности, но то, что было вчера – забывала напрочь. Память ничего не записывала, должно быть, стерлось записывающее устройство.
Анжела безумно боялась, что бабка перепутает балконную дверь с входной дверью и выпадет с балкона, бедная.
Иногда у Розалии бывали вспышки ярости, и она кидалась в рукопашный бой. Анжела ловила ее сухие кулачки и крепко держала. Бабка вырывалась, как маленькая.