Страница 22 из 25
Ожидаемой развязки не наступило. Тогда затеялась вдруг энергичная переписка. А мальчишки стали разгуливать по классу, подходя на цыпочках чуть ли не к доске. Милка, как и большинство девчонок, получила дюжину записок с предложениями руки и сердца, в основном, конечно, провокационными. Но две она потихоньку спрятала в портфель. Одну от Юрки: «М. Я тебя очень л-ю!» Другую от Ашота Кулаева: «Гляди в корень, Миледи!» Она была помечена инициалами «КП», что значило скорее всего «Козьма Прутков», но лихой, расхлыстанный почерк Ашота Кулаева можно было угадать на расстоянии, как и его кепку.
Милка принимала записки и прочитывала их с мстительной надеждой получить хоть одно слово от Стаськи, чтобы не ответить ему. Но Стас, по своему всегдашнему эгоизму, в общей переписке не участвовал.
Клавдия Васильевна остановилась вдруг, точно споткнулась на формуле. И какие-то доли секунды оставалась у доски с занесенным в руке мелом. Догадывалась она или знала, что творится за ее спиной?
Десятиклассники опять замерли в ожидании.
Медленно опустив руку, медленно положив мел, тряпку, Клавдия Васильевна повернулась лицом к классу и, неимоверно усталая, крохотными шажками прошла к столу. Впервые в невыразительных ее глазах появилось что-то сокровенное, невысказанное, что заставило Милку напрячься.
Химичка смотрела как бы одновременно в глава каждому, и она обязательно сказала бы, что хотела сказать, но в поле ее зрения попала сунутая под классный журнал записка. Милка не заметила, кто и когда подложил ее.
Шевельнув уголками губ, Клавдия Васильевна взяла и развернула бумажку. Теперь ей надо бы смолчать. А она прочитала своим всегдашним тусклым голосом:
– «Я сегодня все-все вспоминаю заново… И что бы там ни случилось… был в прошлом день, когда ты, большой и сильный… большой, усталый и мудрый…»
Мало того, что это было неумно, это было, конечно, подло…
Не дочитав до конца, Клавдия Васильевна повернулась и с бумажкой в безвольно опущенной руке побрела вон из класса.
Должен был произойти какой-то непредугаданный взрыв, и он обязательно произошел бы в классе. Но Клавдия Васильевна остановилась в дверях, поглядела на своих великовозрастных питомцев, и непонятная: растерянная, жалкая, а вместе с тем уничтожающая улыбка растянула ее блеклые губы.
– Какими жестокими бываете вы, ребята… – чуть слышно проговорила она в звенящей от напряжения тишине. Качнула головой. – Садистски жестокими…
И когда вышла, класс еще долго пребывал в оцепенении.
Для стороннего наблюдателя сцена в классе, должно быть, напомнила бы остановившийся во время действия кинокадр. И первым из неподвижного немого кадра вышел Стаська Миронов. В его характере было бы распахнуть дверь ударом плеча… Но Стаська открыл и закрыл ее за собой почти неслышно.
Униженные и подавленные, десятиклассники мало-помалу приходили в себя. Вызванное анонимными письмами нездоровое любопытство так или иначе было удовлетворено, и сразу позабылось вдруг, что недавно еще все без исключения грубо вникали в чужую тайну, – классу понадобился зачинщик.
Все только переглянулись, но общую мысль, что сопровождала это мгновенное движение, кто-то должен был высказать вслух. И сделала это Инга Сурина.
Она встала из-за парты, машинально пригладив пушистые завитки на висках, и в решимости лицо ее приобрело слегка пепельный оттенок, под цвет волос. Маленькая Инга всегда была робкой, в соответствии со своей полудетской внешностью, и необходимость высказаться от лица всего класса придала ее голосу ту внезапную требовательность, что порождает обманчивую надежду, будто в следующую секунду сразу все станет ясно.
– Говорите, кто притаскивал в класс эти письма?! – категорически потребовала Инга.
Молчание было прервано, и это оказалось единственным следствием ее категоричности.
Милка будто невзначай отодвинула свою руку от Ляльки, потому что в этой общей неразберихе ей снова стало нехорошо. Она чувствовала себя загнанной и бессильной, словно бы все, что ни происходило вокруг, имело к ней самое прямое отношение.
– Мы должны извиниться перед Клавдией Васильевной! – по-прежнему требовательно, но уже далеко не с той решимостью, как раньше, заявила Инга Сурина, чье первое выступление повисло в воздухе без ответа.
– А как извиниться? За что? – резонно уточнила Лялька. – Не можем же мы признаться, что все знаем?
Инга села, обескураженная.
– А кто подложил записку? – поддержала ее тоненькая, узкогрудая, доверчивая и хрупкая на вид Кира Рагозина, которая сидела рядом с Ингой и по причине своей картавости очень осторожно вступала в общие разговоры. Было похоже, что она подобрала фразу без единого «р», прежде чем сказать ее.
– Кто подложил – не самое главное! – опять ответила ей Лялька Безуглова. – При чем здесь записка? А вот кто принес эти письма?!
– И к Анатолию Степановичу залез! – поддержала Кира, снова благополучно избежав проклятого «р».
Ашот, слегка поворачивая голову, с кривой усмешкой поглядывал то на одну из девчонок, то на другую.
Последнее высказывание хрупкой Киры Рагозиной привлекло к себе внимание класса. И Милка подумала, что ошиблась, посчитав удовлетворенным вызванное письмами любопытство. Одна их загадка была решена, оставалась другая, что до поры до времени представлялась второстепенной.
– А может, это кто-нибудь не из нашего класса?.. – уже без тени решимости вставила Инга.
Предположение ее было настолько маловероятным, что на него с ироничной усмешкой прореагировал один Ашот:
– Может, даже не из Европы, а из Африки кто-нибудь.
Милка молчала.
Лялька перехватила ее взгляд и с предельной искренностью пожаловалась:
– Как все гадко, а?!
Странно… Такой восприимчивости от Ляльки Милка не ожидала. В словах ее прозвучала горечь… Очень даже странно! И в общей этой странности, пожалуй, самое невероятное в том, что Милка до последнего времени, оказывается, вовсе не знала своих одноклассников! Она судила о людях по каким-то отдельным качествам, не обращая внимания на прочие, возможно, более существенные… Ну и пусть! Ведь ей не нужны люди – ей нужен всего один человек, только один! – со внезапно вспыхнувшей тоской и раздражением подумала она, хватаясь за эту мысль, как за соломинку.
– Но мы должны что-то сделать! – опять вскочила Инга Сурина.
И на этот раз нельзя было уйти от ее призыва. Глаза десятиклассников обратились в сторону Инги, словно бы она могла тут же и подсказать, что надо делать.
В минутной тишине разорвавшейся бомбой прозвучал негромкий голос Левки Скосырева:
– А Стаська заявление написал, чтобы его из школы исключили…
Лялька Безуглова до боли стиснула Милкин локоть. Инга облизала вдруг пересохшие губы и, совершенно пепельная, медленно опустилась на сиденье парты.
Что-то резкое хотел сказать Ашот, всем корпусом разворачиваясь в сторону Левки. Но дверь класса распахнулась, и, сопровождаемый абсолютным молчанием, Стаська прошагал от входа на свое место. Его появление, его отсутствующий вид и предельное безучастие к тому, что творилось вокруг, привнесло некоторое замешательство в общее настроение.
Первый, самый трудный вопрос, полагая, очевидно, что это ее неоспоримое право и обязанность, задала все та же Инга. И голос ее, который по замыслу должен был звучать строго, дрогнул при этом:
– Стас… Почему ты… заявление написал?
Стаська вынимал из парты тетради. Услышав обращенный к нему вопрос, положил их назад и уставился на Ингу долгим, ничего не объясняющим взглядом.
Он словно бы похудел или повзрослел за сутки. Но если и раньше в лице его нередко проступала жесткость, теперь оно казалось просто жестоким.
– Ты знаешь, о чем подумали все?! – Краска прилила к лицу Инги Суриной до того, что глаза ее стали влажными.
– Нельзя так, ребята… – испуганно пробормотала Лялька.
– Это ты сделал, Станислав? С письмами – ты? – вдруг строго спросила Кира Рагозина. – Тебя видели во дворе…