Последняя тайна Лермонтова

– Плохо! Так что за труп? Значительные гнилостные изменения или расчлененка?

– Гнилая расчлененка. Пока только туловище у нас.

– Ладно, побежала работать.

Я тороплюсь в свой кабинет и провожу аутотренинг: надо просить у коллег деньги хотя бы через день.

Мне нужна уйма денег! Нет, не буду скромнее, слышать ничего не хочу! Я же не для себя стараюсь! Для собачек, шавочек ненаглядных, дворян моих мохнатых-усатых-хвостатых. В городе так много бездомных собак... А я помогаю одному из приютов, в котором содержатся животные. Нет сил видеть песиков, которых тьма-тьмущая ошивается возле помоек. Больные, хромающие после аварий, плешивые, недоверчивые. И это ведь люди сделали их такими. Предали и забыли, равнодушно оставив в каменных джунглях наедине с голодом, чумкой, клещами, лишаем и бесконтрольным размножением, увеличивающим собачьи страдания в геометрической прогрессии. В приюте собакам лучше: сыты, здоровы, не мерзнут. Но сколько средств требуется на этих бедолаг! Бюджетного финансирования никакого: все строится на частных взносах и энтузиазме сотрудников. У меня давно сформировалась такая привычка: сначала здороваюсь с человеком, потом сразу прошу денег. Раньше еще пыталась прощупать на предмет пристраивания собак: «Вам нужен щеночек! Собака – счастье!» Отучаюсь, отучаюсь. То, что легко дается, не ценится. К доставшемуся на халяву – никакого снисхождения. Погрызла собака диван, написала на пол – хорошо, если в приют перезвонят, мол, заберите. А ведь очень часто – просто за дверь. Ох, ну если медведя можно плясать заставить – что, нельзя пса приучить пипи на улице делать?! Нет необучаемых собак, есть тупые хозяева, люди-звери! Не могу больше узнавать, что шавочку, взятую вроде бы хорошей семьей, выбросили на улицу. Средства собирать могу, пристраивать собак – уже нет, что-то там в душе оборвалось, лопнуло, что-то, отвечающее за надежду и веру людям...

Витя в отпуске, так что выгонять мне перед разоблачением из кабинета просто некого. Головы его любимой женщины стесняться глупо. И потом, мы с ней подружки по несчастью, одинаково страдаем от Витиных сигарет, я кашляю, у нее волосы сереют. В общем, все условия для стриптиза, и я быстро раздеваюсь, снимаю с себя все до белья. Одежда мгновенно впитывает запахи, не хочу тащить за собой острый морговский шлейф. Вариант накинуть халатик – не про наше ведомство, приходится полностью переодеваться. Мои рабочие брюки, пижамка – всегда голубые или салатовые. Не люблю белые халаты, скучные они какие-то.

Вдох-выдох, вдох-выдох! Глубже, чаще!

Все в порядке, пока спустилась к секционным, принюхалась наконец.

Санитар негодующе сверкнул глазами. Худенький, в интеллигентных очечках. Но все равно...

Я тебе позыркаю, сейчас как позыркаю! Тебя сюда на работу враги привели, в кандалы заковали? А если сам пришел – то не выпендривайся, эксперт знает, что ему делать, а твое дело – труп на каталке привезти, не философствовать, не сверкать тут гляделками! Вообще, наши санитары – отдельный и не очень веселый разговор...

Заждавшийся меня мужчина уже положен на стол. Не такой уж он и страшный, бледно-зеленовато-серый с облезлой надкожицей. Сам серый – половые органы розовые. По-разному расположены сосуды – и процессы гниения развиваются не одинаково. Руки, ноги и голову мужчины пока не подвезли. Интересно, найдут ли? Туловище на секционном столе выглядит довольно небольшим.

В общем, бывает и хуже – догнивают до грязно-зеленого цвета, с гнилостной эмфиземой и отслаивающейся надкожицей, частью в виде пузырей с мутно-красной жидкостью.

Ссадин и ран (кроме линий отделения конечностей) на туловище моего усеченного парня при визуальном осмотре нет. По башке его шандарахнули, что ли? А потом расчленили. Что ж, меньше работы, пока, во всяком случае, не надо в черепе ковыряться. Не Берлиоз мой парень – край остатков шеи неровный, тут не отрезали, похоже, пилили, никакого трамвая, вероятнее всего ножовка...

– Разденьте его.

– Там блохи!

– Это у животных блохи, а у людей – вши. Не бойтесь, они не прыгают. Разденьте же его, в конце концов, это ваша работа!

– Вам надо, вы и раздевайте. Блохастый, вшивый – мне без разницы, вон, шмотки его аж шевелятся. В постановлении что написано? Нет видимых телесных повреждений. Вы глаза его смотрели? Да он явно паленой водкой траванулся. Разденьте, разденьте! Ребенок у меня дома маленький.

– У меня тоже ребенок. Но, понимаете, я сама не справлюсь...

Прислушиваясь к тихому нерешительному голосу нашей вежливой Лары, работающей за соседним столом, начинаю медленно закипать.

Умные санитары стали. Без фиги в кармане не подходи. Ты ж понимаешь, уже и причину наступления смерти определил, звезда моя незаходящая! По глазам! Ну-ну, сивушные масла и метиловый спирт в сетчатке разглядел, деятель!

Сейчас выдам по полной, все ему скажу. И что на месте происшествия мог быть такой же эксперт-чистюля – вшей испугался, тело не осмотрел. И что указания Лариски надо не обсуждать, а выполнять.

Хотя, строго говоря, Лара действительно может ковыряться и в одетом трупе.

Но что, если этот бомж вшивый на самом деле никакой не бомж, и отыщутся родственники. И вот будет картина: одежды нет, не предъявишь ее всю в кровище – значит, конечно, в морге украли. Причем закусывая бутербродом над освежеванным телом родственника. Убила бы некоторых писателей и сценаристов. Дебилы какие-то! Извращенцы! Придумать же такое – есть в секционных!

Я собираюсь разразиться воспитательной речью, откладываю скальпель, подхожу ближе.

И тут у меня звонит телефон.

«Кто-то из следователей», – мелькает мысль.

Кипение возмущенного разума сразу же становится еще активнее. Хуже писателей – только следователи. Или следователи все же лучше? Писатели – извращенцы и дебилы, следователи – просто дебилы. Итак, саму себя убедила: следователи будут все же получше пишущей братии. Но как они при таком микроформатном мозге преступников ловят – для меня большая загадка. Вчера вскрывала тельце удушенного нелюдью-мамашей новорожденного младенца. В вопросах на разрешение эксперту следователь пишет: «Могли ли нанесенные повреждения быть причинены при падении с высоты собственного роста?» Рост новорожденного младенца! Ага, упал! Упал-отжался! Там такой четкий был след странгуляционной борозды на шее! Но нет – у следователя мало того, что следы механической асфиксии образуются при падении с высоты собственного роста, так еще падают с этой самой высоты новорожденные детки! Блин, нет слов!

Пока я стянула перчатки, санитар шустро испарился, оставив бедную Лару наедине с одетым трупом.

– Ничего по телефону не скажу, некогда мне, приезжайте, поговорим. Тоже мне, моду завели: Писаренко, скажи то, объясни это! – заорала я, невольно наблюдая за шевелящимся от вшей воротником куртенки Лариного «клиента». Не люблю вшей, а опарышей вообще ненавижу. Они, когда жрут, тепло выделяют, и извиваются в мясе, гады, как-то весело и довольно. – Вы по расчлененке? Я только ее взяла, толком еще ничего не посмотрела.

– Наталия Александровна, я по соединенке. Хочу пригласить вас на свою свадьбу.

Андрюша Соколов! Андрей!

Я его узнала. Не со всеми интернами сохраняются хорошие отношения. Но иногда вот получается же. С ним мне очень интересно общаться. Наверное, ему тоже – профессиональной необходимости друг в друге давно нет, но Андрей всегда поздравляет меня с праздниками, звонит.

Однако же свадьба... Я вряд ли ошибаюсь, у меня безразмерная голова, вмещающая вагон и маленькую тележку информации. И мне четко помнится: в интернатуре Андрей был женат, кольцо обручальное вместе с перчатками все стягивал, и я ему советовала его не носить, потеряет, жалко же будет.

– Что, дорогой, вздумал отыскать себе девочку посвежее?

– А что делать, прежняя нашла себе лучшего парня. И, поскольку ваше сердце, а также печень, почки, легкие и все такое отданы другому...

Люблю Андрея. У него все в порядке с чувством юмора. И он прощает мне иногда не самые тактичные выражения. Я пыталась раньше научиться сначала думать, потом говорить. Не получилось. Сейчас уже даже не пытаюсь, я такая, и это не лечится.