Кривоногий

Только два камня Эуннэкай ни за что не хотел оставить и носил их за пазухой уже третье лето. Один из них был кусочек чёрного агата, обточенный в виде конуса с отломленной верхушкой и глубокой царапиной на нижней грани, другой — круглый кремень дымчатого цвета, величиною с орех. Эуннэкай придавал им значение амулетов и, чувствуя их прикосновение к своей голой груди, ощущал как будто таинственную поддержку среди всевозможных невзгод своей жизни. Ему казалось, что даже боль в его груди смягчается от прикосновения этих камней.

Кроме камней, Эуннэкай любил также цветы. На своих неуклюжих ногах он иногда взбирался на самые крутые склоны, чтобы сорвать большую жёлтую лилию, пробившуюся сквозь щель скалы, и прижимал к лицу нежные лепестки, не умея дать им названия, не имея даже слов, чтобы определить тот или иной оттенок яркости, будивший в его сознании неопределённое чувство красоты. Проходя по горным лугам, разукрашенным яркими красками альпийской флоры, он иногда бросался на землю, катался, как олений телёнок, взад и вперёд, приминая своим телом алые, фиолетовые и голубые головки, срывал их обеими руками, чтобы приложить к своим щекам и волосам, и незаметно засыпал среди цветов в своей бурой меховой рубахе, как будто полярная пародия первобытного царя природы, заснувшего на пышном цветочном ложе под знойным кровом тропических небес.

Но цветы были, по его мнению, хуже камней. Их красота была слишком непрочна. Было бесполезно уносить их с собою, так как они тотчас же портились и увядали. Их приходилось отбрасывать прочь, не имея возможности даже соорудить узорное украшение на скале из осыпающихся лепестков, разлетавшихся по ветру, как пух мёртвой птицы.

Однако на этот раз ему не попалось ничего, что было бы достойно присоединиться к его сокровищам. Дресва на берегу Мурулана состояла из обломков песчаника тусклого светло-жёлтого, сероватого и зеленоватого цвета. Даже формы их были угловаты и неправильны. Маленькая горная речка не имела досуга, чтобы правильно обтачивать обломки каменных пород, загромождавших её течение, и только дробила их на самые мелкие части, с шумом сбегая вниз по скату долины.

Порывшись немного в дресве, Эуннэкай поднялся на ноги и неловко полез обратно на косогор. Он чувствовал себя всё-таки гораздо лучше прежнего. Продолжительный отдых всегда приносил ему облегчение. Грудь его перестала болеть, нога ныла значительно слабее. Надо было продолжать прерванный путь, не то ему никогда не добраться до наледи. Взвалив на плечи свою котомку, Эуннэкай довольно бодро пустился в дорогу.

Смутные мысли медленно ползли в его голове, следуя друг за другом непрерывным рядом, словно цепь его хромающих шагов.

"Вот ламуты! — думал он. — Они не носят котомки на плечах… Лукавые люди! Выдумали взвалить свою тяжесть на оленью спину. И пешком не любят ходить! Дядя его, Эйгелин, когда увидит ламутское кочевание, смеётся: "Хорош пастух! Сзади стада верхом едет! Свои ноги жалеет, а оленьи нет!.."

"Правда! — Эуннэкай неодобрительно покачал головой. — Грешно отягощать летом оленей! Это значит служить враждебному духу Кэля, приводящему "хромую болезнь"!"

Подумав о Кэля, Эуннэкай со страхом посмотрел вокруг. Ведь и его болезнь, конечно, была делом враждебных Кэля. Кто-нибудь из них, наверно, возненавидел его род. Может, ещё дед или прадед обидел духа, обошёл его жертвой, пренебрёг в начале осени окропить закат кровью чёрного оленя, убитого среди пустыни, или что-нибудь в этом роде, а он выместил злость на Эуннэкае и в минуту его рождения вывернул ему ногу и исковеркал грудь… А что, если и теперь он не оставил Эуннэкая в покое? Если он тут, совсем близко? Ведь видеть его глазами нельзя!.. Он вспомнил, что недалеко находилось ущелье Уннукина, названное так по имени чукотской семьи, которую Кэля погубил там. Две жёны Уннукина родили ему пять сыновей и пять дочерей, и никто из них никогда не знал, что такое болезнь. Но Уннукин обещал злому духу оленя и забыл исполнить обещание. И вот когда Уннукин прикочевал в это ущелье и остановился на ночлег, Кэля явился ночью и унёс его обеих жён и пять сыновей и пять дочерей. Только Уннукин остался в живых, в ужасе покинул стадо и шатёр и бежал куда глаза глядят.

Неприятная дрожь пробежала по спине Эуннэкая. Он спустился к реке и перебрёл её без особенной надобности, кое-как прыгая с камня на камень, чтобы не слишком замочиться, но рассчитывая сделать текущую воду преградой между Кэля и собой. Теперь тропинка извивалась в густых и высоких кустах тальника и ольховника, сквозь которые Эуннэкай с трудом пробирался, то и дело путаясь ногами в корнях, торчавших во все стороны. Он шёл, опустив голову и внимательно рассматривая дорогу. Мягкая земля, покрывавшая в этом месте каменную подпочву, была вся испещрена следами. Большей частью то были овальные раздвоенные отпечатки оленьих копыт, с едва намеченными сзади тонкими верхними копытцами. Эуннэкай всматривался в эти отпечатки: то не были следы чукотского оленя, — товарищи его не захотели бы прогнать стадо по такой неудобной заросли и, без сомнения, предпочли сделать небольшой обход по более открытым местам. То были, конечно, следы Эльвиля (дикого оленя). След был глубже, копыта длиннее, задние пальцы больше вдавлены. А вот совсем свежий след! О, какой огромный бык ходил тут! Должно быть, жиру на бедрах по крайней мере на три пальца. Вот бы убить!.. А это что?.. Между многочисленными следами на самой тропинке ему попался ещё отпечаток, очень похожий на след босой человеческой ступни, только гораздо шире и со вдавленными основаниями пальцев. Но Эуннэкай очень хорошо знал, что за человек оставил этот отпечаток: тот самый, который вечно ходит босиком и не носит меховой обуви.

Он остановился как вкопанный и почувствовал, что волосы на его темени начинают приподниматься дыбом.

"Без собаки хожу! — пронеслось в его голове. — Сам себя скормлю зверю, и никто знать не будет!"

След был совсем свежий, как будто _чёрный старик_ только что прошёл по этой тропе. Эуннэкай стоял, не смея перенести ногу через роковой отпечаток и не решаясь обойти его сбоку, и пытливо всматривался в густую листву, как будто опасаясь, что вот-вот покажется страшная морда с маленькими злыми глазками и оскаленными зубами и потянется к нему навстречу.

"Что один след? — попробовал он утешить себя. — Старик, должно быть, ушёл бог знает куда! Надо и мне уйти поскорее!"

Но решение Эуннэкая умерло, не успев сформироваться. В десяти шагах от него послышался треск сучьев… Большая бурая масса поднялась из ямы, наполненной прошлогодними сухими листьями, и вышла на дорогу. Эуннэкай увидел длинную морду, протянутую к нему навстречу. Маленькие глазки щурились и мигали, кончик носа морщился и беспокойно поворачивался во все стороны, зубы наполовину оскалились, — всё было совсем так, как он только что представлял себе.

Медведь остановился на дороге и посмотрел на Эуннэкая.

— Старик! — сказал с отчаянием Кривоногий. — Пожалей меня! Пощади меня! Во всю мою жизнь я не трогал никого из твоего рода. Я не говорил о тебе худо. Встречая след твой на дороге, я не ступал через него, а обходил далеко стороной!.. Пожалей меня! Иди к тем людям, которые наносят тебе обиды, которые говорят хвастливо тебе навстречу и приходят в твой дом с копьями, чтобы заколоть тебя и есть твоё мясо!

Эуннэкай дрожал как лист, произнося эти заклинания. Медведь, вероятно, был сыт, или он действительно тронулся жалобами Эуннэкая. Он постоял немного, как будто бы ждал, не скажет ли тот ещё чего-нибудь, потом покинул тропинку и, лениво переступая, скрылся в той же чаще, откуда вышел. Судя по шуршанью листьев и треску мелких сучьев на одном и том же месте, он, кажется, опять намеревался улечься на отдых и выбирал себе ложе помягче.

Эуннэкай подождал, чтобы медведь скрылся из глаз, и быстрыми шагами направился вперёд, не забывая обходить медвежьи следы, видневшиеся на тропе. Он совсем забыл о ноше, лежавшей на его плечах, и чувствовал неодолимое стремление как можно скорее удалиться от опасного места. Если бы он не боялся рассердить старика слишком заметной торопливостью, он бы пустился бегом сквозь кусты, несмотря на свою больную ногу.