Кривоногий

Эуннэкай прямо пробирался сквозь кустарник. Жёлтый Утэль бежал трусцой сзади на своих коротких ногах.

Верховье Андильмы ничем не отличалось от Мурулана. Вдали мелькали белые линии наледи. Можно было подумать, что это та самая, от которой несколько часов тому назад разошлись в разные стороны чукотские пастухи. Выйдя из густой тальничной заросли и вскарабкавшись на уступ, идти по которому было гораздо удобнее, Эуннэкай вдруг остановился и стал внимательно всматриваться вперёд. Два или три смутных силуэта мелькнули на далёком расстояний пред его глазами. То конечно, были олени. Уж не их ли стадо? Эуннэкай побежал вперёд по каменным плитам, поросшим мхом, подпрыгивая на одной ноге, а другою подпираясь, как костылём, и помогая себе своим крепким посохом с широким роговым набалдашником, укреплённым на конце.

Он напоминал большого линялого гуся, убегавшего от собаки и помогающего себе на бегу беспёрым крылом.

С уступа открывался вид на широкое поле, покрытое крупными кочками и поросшее мелким тальником. Местами между кочками блестела вода, назло засухе сохранившаяся в этом месте. Стадо оленей, рассыпавшись между купами мелких кустов, паслось на поле, ощипывая тонкие тальничные веточки и вырывая болотные травы из влажной почвы. Одного беглого взгляда было достаточно для Эуннэкая, чтобы определить, что это олени не те, которые недавно ушли у него. Их было меньше, и наружный вид их был совсем иной. То был крупный олень на высоких ногах, большей частью светло-серого цвета, с развесистыми рогами и длинной вытянутой головой. То было ламутское стадо. Пастухов не было видно. Ламутские олени гораздо смирнее чукотских, и пастух может беспечно засыпать в стаде, не опасаясь, что его животные убегут, воспользовавшись его оплошностью. Эуннэкай отправился к ламутскому стаду, рассчитывая всё-таки узнать что-нибудь от пастухов о своих потерянных оленях.

Стойбище было совсем близко. Он сперва не заметил его из-за леска, у опушки которого оно было раскинуто, но теперь прямо направился к нему.

Пять небольших шатров лепились друг около друга. Они стояли из тонкого кожаного покрова, кое-как укреплённого на переплёте жердей и испещрённого множеством дыр, прожжённых искрами, отлетавшими внутрь от очага. Таковы ли были огромные чукотские шатры, укреплённые на крепких столбах, оболочка которых состояла из твёрдой и косматой оленьей шкуры, где малейшая дыра тщательно починивалась!

У каждого шатра вытягивался длинный ряд аккуратно сшитых и завязанных перемётных сум. Всё ламутское имение было внутри этих сум, нигде не было видно опрокинутых саней, мешков с рухлядью, шкур и тому подобного скарба, который всегда разбросан на чукотском стойбище.

Внешняя обстановка ламутского стойбище носила характер воздушности, какого-то птичьего хозяйства, которое можно каждую данную минуту подхватить чуть ли не под мышку и унести без всяких хлопот, поднять с земли, перекинуть через оленью спину и поскакать куда глаза глядят, оставив на случайном месте ночлега только кучу пепла от остывшего костра.

Старый тощий ламут, в фигуре которого было тоже что-то птичье, сидел у входа в шатёр, внимательно рассматривая кремнёвый замок, вынутый из короткой пищали. Он поднял на Эуннэкая свои маленькие круглые глаза, тоже похожие на глаза птицы, даже как будто имевшие внутреннее веко, но смутные и потускневшие, лишённые выражения и как будто мёртвые, и, не выразив никакого удивления, снова опустил их на свою работу.

— Пришёл? — произнёс он, однако, обычное чукотское приветствие.

— Где мои олени? — обратился к нему Эуннэкай, даже не отвечая на приветствие. Он, по-видимому, полагал, что весь мир знает уже об его потере и не нуждается в объяснении.

Ламут опять поднял голову и посмотрел на него своими тусклыми глазами. Ламутов обвиняли, и не без основания, в присвоении оленей, убежавших из чукотских стад, даже прямо в краже, и старик опасался, что Эуннэкай имеет в виду какой-нибудь случай в этом роде.

— Войди, — сказал он, оставив без ответа невразумительный вопрос, и посторонился от входа.

Эуннэкай поднял занавеску, опушённую полоской медвежьей шкуры и заменявшую дверь, и пролез внутрь шатра. В шатре было чисто и пахло приятным смолистым запахом от свеженарубленных ветвей лиственницы, разостланных по земле. Поверх ветвей были постланы огромные шкуры полевых оленьих быков, убитых ламутскими ружьями. По стенам были опрятно подвязаны узкие кожаные полога с ситцевой занавеской, за которой ламуты обыкновенно проводят ночь. Один полог был спущен, и из него торчали две длинных и тощих ноги в красивых кожаных штиблетах, обтянутых, как трико, и сверкавших на сгибе ноги чрезвычайно затейливой вышивкой из красиво подобранного цветного бисера. Несколько мужчин, молодых и старых, сидели на шкурах в разнообразных позах, не занятые ничем, если не считать коротких трубок, которые они поминутно наполняли из своих узорчатых табачных мешков каким-то белым крошевом, в котором, кроме измельчённого дерева и трубочной накипи, едва ли был какой-нибудь иной элемент. В ламутских вышитых кисетах редко водится настоящий табак.

Вся одежда ламутов сверкала красными и голубыми узорами вышивок, как цветы на каменных склонах, которые недавно миновал Эуннэкай. Ему бросились в глаза кожаные и меховые кафтаны, обшитые чёрным, зелёным и красным сафьяном, перемежающимся, в клетку, дорогим алым сукном, маленький кусочек которого покупается пятью белками, четырёхугольные передники, вышитые бисером, крашеной лосиной шерстью, похожей на цветной шёлк, и ещё бог знает чем, отороченные красивой полосой чёрного пушистого меха, обшитые маленькими пунцовыми хвостиками, сделанными из кусочков шкуры молодого тюленя и окрашенными одним из затейливых способов, известных только ламутским женщинам. На шапках, на огнивных и табачных мешках, на меховых сапогах и кожаных штиблетах, даже на колыбели, в которой лежал грудной младенец, на маленьком седле, выглядывавшем из-за полога и походившем на игрушечное, — везде и всюду сверкали затейливые узоры ламутских украшений. Над небольшим огнём, расположенным среди шатра, висел маленький котелок, в котором варилось несколько кусков мяса. Количество пищи совсем не соответствовало великолепию ламутских костюмов. Если бы разделить её поровну между всеми присутствующими, то каждому могло бы достаться только по самому маленькому кусочку. У котла хлопотала девушка с длинным железным крюком в руках, в таком же красивом наряде, испещрённом всевозможными вышивками, и, кроме того, обвешанная с головы до ног бусами, серебряными и медными бляхами, бубенчиками, железными побрякушками на тонких цепочках и тому подобным добром. Огромный уйер, знак того, что его владетельница ещё не продана никому в жены, из восьми рядов крупных бус, вплетённых в косы, достигал до пят и оканчивался серебряными бляшками. Массивный колокольчик, привязанный к переднику, издавал звон при каждом движении. Несмотря на озабоченность Эуннэкая, он невольно заметил голубые глаза и белокурые волосы ламутской красавицы и необычайную белизну её круглого лица.

"Как русская девка!" — подумал он. Он видел русских только раз в жизни, во время посещения ярмарки, но знал, что у них бывают глаза, похожие на небо, а волосы — на увядшую траву. Широкие скулы этого молодого лица и ужасный монгольский нос с вывороченными ноздрями не остановили на себе внимания Эуннэкая. У него тоже были такие скулы и такой нос.

В центре группы ламутов сидел высокий человек в кожаном кафтане, с безбородым лицом и злыми глазами, похожими на совиные. То был Уляшкан, сын старика, сидевшего у входа, настоящий хозяин шатра. Он поднял голову навстречу вошедшему, и во взгляде его зажглась неприязнь. Он ненавидел чукч от всей души, но, как и все ламуты, боялся этих пришельцев, дерзко занимавших лучшие пастбища исконной ламутской земли.

— Пришёл? — сказал он сурово.

— Эгей! — нетерпеливо ответил Эуннэкай.

— Какие вести? — спросил ламут.

— Где мои олени? — разразился Эуннэкай угнетавшим его вопросом.