Работа для спецов

Спальня была уютной, с широкой кроватью. Не квартира, а номер люкс в приличном отеле. Но более всего порадовала ванная комната с горячей водой. Наконец-то Феликс смог принять контрастный душ, который так любил. Стоя под струями то горячей, то холодной воды, он расслабился и спокойно выстраивал план своего поведения в ходе допроса.

Как ни крути, но придется, видимо, причинять этому беззащитному человеку боль.

Лишь бы не переусердствовать. И хотя бедолаге в любом случае не жить, но брать грех на душу не хотелось, тем более на этот счет Хасан предупредил особо.

С тяжелым чувством Феликс вошел в погреб, где его встретил тот самый бородач, который совсем недавно освобождал его от пут в той злосчастной камере, в которую ему вновь пришлось войти, но уже в качестве инквизитора.

Бородач включил свет и, прикрыв дверь, оставил Феликса наедине с обитателями камеры. Их было двое: тот, с кем он непосредственно должен был «работать», и бывший старший надзиратель, о котором с таким презрением отзывался Валентин. Первый был закован так же, как некогда сам Феликс – практически прибит к стене. Голова его была склонена к груди, и казалось, он спал, по крайней мере, на появление в камере постороннего и включенный свет заключенный никак не реагировал. Второй был просто закреплен короткой цепью за правую руку к стене.

Как только включился свет и глаза немного к нему привыкли, сразу же заговорил надзиратель:

– Я не знаю, кто вы, начальник, но я ни в чем не виноват. За что Хасан поступил со мной так жестоко? Я же служил ему, как верный пес, клянусь, вернее меня у него слуг еще не было. За что меня сюда? Я не могу здесь больше, освободите меня – я докажу, я оправдаю, я сделаю все, что мне прикажут – сам на куски порву этого ублюдка, на части живого порежу и сожру на глазах у всех. Отдайте мне его, и я докажу Хасану, что не виноват, матерью клянусь, я и подумать не мог, что у этой скотины в голове, знал бы – забил бы лично до смерти.

Голос надзирателя прерывался всхлипываниями, обещая вскоре перейти в рыдания, поэтому Феликс хлестко ударил его по лицу.

– Заткнись, козел, с тобой разговор еще впереди, и если ты, мразь, еще выплюнешь хоть слово, я закрою твой хавальник навсегда, понял меня?

Надзиратель закивал головой, удар, видно, привел его в себя.

– Теперь ты. – Феликс повернулся к виновнику происшествия.

Последний никак внешне не воспринимал происходящее. Феликс подошел к нему, присел на корточки, рукой приподнял подбородок заключенного – взглянул в его лицо. Закатившиеся глаза, открытый рот вызывали тревогу.

Неужели умер? Но слегка пробивающееся дыхание убедило в обратном.

Он был жив, просто находился в забытьи. Да. Видно – пережали. Еще немного, и точно отдаст концы. Феликс принялся освобождать пленника, но прикован он был настолько профессионально, что пришлось звать бородача, который в считанные минуты снял оковы. Тело жертвы мешком повалилось на земляной пол.

Феликс приподнял пленника, усадил, прислонив к стене, попросил бородача принести воды и наконец привел бедолагу в чувство. Тот смотрел на Феликса непонимающим взглядом, видно, мысли еще были далеко, и разговаривать с ним было пока рановато, пусть оклемается немного.

Феликс обратился к надзирателю:

– Как его зовут?

– Кошак.

– Я не про погоняло, как его фамилия и имя?

– Фамилия – Кошанский, отсюда и погоняло, зовут то ли Петр, то ли Федор – точно не знаю, у нас больше по кликухам.

– Как он вел себя за все время пребывания здесь?

– Освободи, начальник, в натуре, не могу больше.

– Отвечай!

– А хрен его знает, их же почти сотня, за каждым не усмотришь, вел себя как все, пахал нормально, особо не дергался, хотя и скулил иногда, да они все скулят, когда прижмешь их.

– И часто ты их прижимал?

– По необходимости.

– Короче, беспредельничал. Тебя зачем туда поставили? Порядок соблюдать и обеспечивать работу. А ты? Ты поставил себя выше всех. Почувствовал себя хозяином и вытворял все, что тебе заблагорассудится? Вот и результат. И нападение на Хасана – это и твоих рук дело – ты же, скот, довел этого Кошака до такого безрассудства, а может, ты специально все делал? А что? Сговорился с надзирателями, вместе тщательно подготовили нападение, используя этого недоумка. Удайся твой план, ты мог бы и мятеж поднять, направив толпу на пули? Никакая охрана не выдержала бы такого натиска живой волны. Вот цель и достигнута. Ты свергаешь Хасана, встаешь на его место и правишь. А? Как тебе такой расклад?

Надзиратель моргал глазами, пораженный таким поворотом событий.

– Да вы что, начальник? Мне такое и присниться-то не могло. Я хозяину всем обязан, да я за него и в огонь, и в воду, – он чуть не задохнулся от нахлынувших чувств, а может быть, и от осознания нависшей над его жизнью реальной угрозы.

– Смотрю, у нас опять гости? – раздалось внезапно от стены. Феликс повернулся и подошел к Кошанскому:

– Что, очухался?

– А ты, начальник, особо не радуйся. В чем признался, в том признался, добавить мне нечего, хоть на дыбу определяй. Так что можешь двигать, как пришел, и эту вонючку с собой прихвати, – он кивнул на надзирателя, – слишком уж он дебильный, ваш подсадняк. Ему колоть меня надо, а он в истерике бьется, Хасана все какого-то просит. Осточертел за ночь. Тут самому хоть волком вой, так еще эта ментовская падла все нервы извела.

– Я что-то не пойму тебя, дружок, ты под дурачка закосить решил? Брось это сразу, а то ведь я тебя лечить начну, и тебе это не понравится.

– Ты че, никогда не видел, как косят? Да ты у них никак стажер. В таком случае никакого базара вообще не будет...

Договорить Кошанский не успел – Феликс несильно, но болезненно ткнул его пальцами под ребра.

Надо сказать, Феликс был обескуражен: он ожидал всего – и бессильной ярости, и полного безразличия, и попытки оправдаться, но такого разговора не ожидал никак.

– Знаешь, не нравится мне твое поведение. Давай-ка для начала я поучу тебя хорошим манерам. – Феликс ударил ногой в голову пленника, разбив ему бровь.

Кровь хлынула ручьем. Прикрыв лицо рукой, Кошанский зло бросил:

– Беспредельничаешь, начальник? Тебе что, моей признанки мало? Хоть распни меня – ничего больше не скажу.

Тут голос подал надзиратель:

– Вот так всю ночь и долбит, что замочил какую-то бабу, а мужика не трогал, и кто его грохнул, не знает и знать не хочет. Может, умом тронулся?

– Какая баба, какой мужик? Вы что мне тут оба гоните?

– Вот и я чувствую, пургу гонит, а понять ничего не пойму.

– Умом, говоришь, тронулся?

Ситуация складывалась непонятная.

– Значит, мужика ты не трогал, а бабу завалил? – подыграл Кошанскому Феликс.

– Точно.

– И когда это было?

– Да в протоколе все записано, все чистосердечно – и когда, и как я ее, родимую, и за что – самое главное. Ревность проклятая, не в своем уме был, да и пьяный.

– Ну, а Хасана?

– Какого Хасана?

– Ты представляешь, где находишься?

– Ну знамо где – в СИЗО. Где же мне еще быть?

– Послушай, ублюдок, ты перестанешь, наконец, паясничать, я же тебя калекой на всю жизнь сделаю.

– Да че ты хочешь-то, в натуре, другой признанки, что ли? Другой не будет, бабу свою...

– На хера мне твоя история с бабой, мужиком и всем остальным? – Феликс вышел из себя, но, пытаясь сдерживаться, продолжал: – Ты, Кошанский Федор, Петр или Иван, – мне до лампочки, как тебя на самом деле, – внимательно слушай меня и шевели извилинами. Вчера ты по своей воле или по чьему-то наущению, – Феликс говорил медленно, вкрадчиво, – бросился на своего хозяина – Хасана с трубой, пытаясь его убить? Это ты помнишь, сука?

Кошанский в изумлении смотрел на Феликса:

– Какой Хасан? Какая стройка? Чего вы хотите от меня? Бабу свою я грохнул, за блядство ее. А вы какого-то Хасана на меня вешаете, я этих хасанов и мамедов с армии не встречал, да и свидетель у меня есть – все тот же Колька-сосед – он видел, как моя блядь с тем козлом трахалась, он же мне и сказал об этом. И не тронул я его потому, что, когда я за Катьку взялся, слинял он, а уж кто ему башку в коридоре подрезал, тут я совсем пас: я после нее еще пузырь высосал, ну и все – ушел в отключку. Очухался только у вас в ментовке, где сразу во всем признался и больше ничего на себя не возьму, а если бить будете, то так на суде и заявлю, и адвокату скажу, как на меня чей-то глушняк вешали.