Качалов

Артист с полным основанием считал чтение «Эгмонта» знаменательной вехой на своем актерском пути.

Нередко возникает вопрос — кем преимущественно был Качалов на концертных подмостках: актером или чтецом? Великим художником — вот, прежде всего кем был Качалов на эстраде. Творчество его было многогранным, артистическое богатство неисчерпаемым, и образы, которые рождались в его необъятной душе художника, были «качаловскими». Это главное!

Готовя хотя бы короткий стих для чтения, Качалов работал над ним, как над большой, сложной ролью. «Чтение стихов — труднейшее искусство, — говорил он. — Могу сказать, что до сих пор я только учусь этому делу. Только учусь!» Так беззаветно относился к своему благородному искусству один из величайших актеров-чтецов.

Поэт С. Я. Маршак живо описывает, как страстно любил Василий Иванович художественное чтение и как щедро он делился своим необыкновенным даром. Они жили вместе в загородном санатории. Однажды IB комнату поэта, где, кроме него, в тот момент находилось еще двое, вошел Качалов. В руках он держал книгу. Видно было, что ему хочется почитать, наверно для того и пришел. Перед самой маленькой аудиторией, даже перед одним слушателем он читал со всей силой души и таланта, как со сцены МХАТа или в Колонном зале.

Он раскрыл книгу, надел пенсне и принялся неторопливо читать, едва скользя глазами по строчкам.

То были два маленьких рассказа Горького — «Могильщик» и «Садовник». Рассказы о простых, как будто ничем не примечательных людях.

Первые строчки Качалов прочел ровным, спокойным голосом, не играя, а именно читая. Но вот он отложил книгу, снял пенсне, и «месте с его стеклами исчез обычный качаловский облик. Перед слушателями возник одноглазый кладбищенский сторож Бодрягин, страстный любитель музыки. Алексей Максимович осчастливил его щедрым подарком — гармоникой. Захлебываясь от восторга, сторож не говорит, а будто выдыхает первые слова благодарности:

«Умрете вы, Алексей Максимович, ну, уж я за вами поухаживаю!..»

Василий Иванович перелистал страницы книги, и на смену кладбищенскому любителю музыки явился садовник, обстоятельный, деловитый, в чистом переднике, с лопатой и лейкой в руках.

Дело происходит в начале революции в Петрограде, в Александровском саду. Под треск пулеметной стрельбы садовник неуклонно занимается своим хозяйством да еще по-отцовски поучает пробегающего по саду солдата:

«Ружье-то почистил бы, заржавлено ружье-то…»

Качалов читал и одновременно все играл с необыкновенной точностью памяти, жесты его были скупы, но уверенны. Он будто пережил вместе с писателем те же события, повидал с ним тех же людей в тех же местах.

Мастерски, обычно с юмором, описывал Василий Иванович и свое пережитое.

— Стояла мягкая зима, падал мягкий снежок, — рассказывал он Маршаку. — Я шел по дороге за городом между двумя рядами высоких сосен и слышал только хруст снега у себя под ногами. Кругом — ни души. И вдруг откуда-то сверху гулкий, даже какой-то торжествующий голос:

«Василий Иванович! Ты слышишь меня? Василий Иванович!»

Я остановился, огляделся кругом — никого нет.

А таинственный голос, раздававшийся сверху, звал еще громче, еще настойчивей, с какой-то доброй и грустной укоризной.

«Василий Иванович! Слышишь ли ты меня, Василий Иванович?»

— Я очень далек от всякой мистики, — усмехнулся Качалов, — но тут оторопел. Кто же это и откуда меня зовет, да так упорно? Только после долгих поисков я обнаружил на одном из столбов монтера, который чинил телефонные провода и переговаривался с другим монтером, находившимся на станции или на другом столбе. И все же этот «голос свыше» прозвучал для меня каким-то серьезным предупреждением или укором. Думаю, уж не бросить ли курить!

Еще рассказ Качалова:

— С Федором Ивановичем Шаляпиным мне довелось в первый раз встретиться очень давно в Питере при весьма любопытных обстоятельствах. Тогда я еще не был Качаловым, а имя Шаляпина было мало кому известно. Я учился в университете и в качестве одного из устроителей и распорядителей студенческого концерта-бала должен был заехать за знаменитым трагиком Мамонтом-Дальским. Нарядился я в парадный форменный сюртук, нанял громоздкую извозчичью карету с большими фонарями и подкатил к подъезду гостиницы. Вхожу в номер, рассчитывал долго не задерживаться: оставалось полчаса до начала концерта, — и нахожу Дальского в самом плачевном состоянии. Он сидит у стола, расстегнув ворот нижней рубашки и обнажив широкую грудь. Вид у него хмурый. Я деликатно напоминаю ему о концерте в Благородном собрании, но с первых слов его понимаю, что он не поедет.

«Не отчаивайтесь, юноша, вместо себя своего приятеля пошлю, — утешает он охрипшим голосом. — Отличный певец. Бас… Да где же он? Федька!»

На пороге появился долговязый и худощавый молодой человек с длинной шеей и какими-то бледными, прозрачными глазами.

«Федька, одевайся поживее! На студенческий концерт поедешь. Споешь там что-нибудь…»

Певец попробовал отказаться, но Дальский был неумолим. В соседней комнате «Федька» переоделся во фрак, принадлежавший, вероятно, Дальскому. Мы молча вышли из гостиницы и сели в карету.

«Батюшки, кого же я везу вместо Мамонта?» — думал я, глядя в окно кареты. Певец тоже смотрел в противоположное окно кареты, и мы оба молчали.

Так же молча возвращались после концерта в гостиницу.

До последних дней жизни Качалов играл на сцене театра, выступал у радиомикрофона, читал с концертной эстрады, рассказывал близким друзьям свои новеллы. Талант его был многоликим, богатым, не сдавался перед возрастом, и артист щедрой рукой раздавал свои дары всем людям.

Был он подлинно народный артист.

УЛИЦА КАЧАЛОВА

Жизнь люблю, самый процесс жизни люблю.

И не понимаю и не принимаю смерти.

Города, как и люди, имеют свое лицо. Улицы их бывают красивые и оживленные — смеющиеся и поющие или унылые, как старческие морщины, когда время уже погасило человеческие мечты и дерзания. Есть и просто серые, безликие улицы, похожие на случайных прохожих, которых запомнить нельзя и не хочется.

Улица Качалова в Москве прежде называлась Малой Никитской. Артист жил здесь в лучшие годы своей жизни, когда слава его восходила к зениту, а впереди сияли новые и новые вершины успеха. Не потому ли на всем вокруг остался отпечаток его широкой, щедрой души?

Разные века встретились на улице Качалова в архитектурной гармонии. Вот особняк с фасадом в стиле дореволюционного модерна; тут жил А. М. Горький — великий современник великого артиста. Они были добрыми друзьями в жизни и в творчестве. Имена их поныне родственно перекликаются. «Дом Горького на улице Качалова», — с каким-то особым теплом произносят благодарные потомки.

А вот обширная усадьба, где находился дом, принадлежавший А. В. Суворову.

Рядом в молодом, но уже тенистом сквере стоит памятник А. Н. Толстому. На сложных путях и перекрестках искусства писатель и артист встречались часто и шли рука об руку вперед, прокладывая тропы в неведомое новое.

По соседству церковь Большого Вознесения, где венчался А. С. Пушкин, отчего этот обветшавший храм кажется совсем необыкновенным.

Чуть подалее дворец — шедевр русской классики XVIII века. Мраморные итальянские скульптуры «Парис» и «Елена» украшают обширную усадьбу дворца. Чудесный архитектурный ансамбль!

Громадный кубический дом звукозаписи замыкает улицу. Многое связано здесь с именем великого артиста. В Доме звукозаписи Качалов был «своим человеком». Сколько раз его голос записывали там на магнитофонную пленку и для грампластинок! Навеки сохраненные драгоценные записи! Досадно, что далеко не все творческое богатство удалось запечатлеть для грядущих поколений. Упущенного не вернуть.

А где же дом, в котором жил Василий Иванович со своей семьей? Его не узнать: старое здание надстроили, и оно теперь гордо высится рядом с Домом звукозаписи. Хорошее соседство!