Страница 16 из 48
— Отдохнете в дороге, — сказал он. — Выпьем и поболтаем на прощанье. Через чае я уезжаю. Вас отвезет на аэродром тренер.
Они выпили и попробовали вспомнить подходящие интересные эпизоды из прошлого. Но, видимо, что-то случилось с обоими, потому что им не было интересно и хотелось помнить как можно меньше.
— Может быть, мы просто стареем, — сказал шеф. — И еще, по-моему, слишком много в последнее время слышно разговоров о мире. Это мешает.
Горелла опять затошнило.
— Давайте о деле, — сказал он. — А то я буду спать.
— Нового ничего нет, — сказал шеф. — Начальство посылает вам привет. Установки прежние, постарайтесь узнать все что можно о новой работе Пономарева и во что бы то ни стало уничтожьте его вместе со всей группой. В наше время нельзя уничтожить научное открытие, но задержать можно. Ваше дело — задержать.
— Спасибо, — сказал Горелл, облизывая пересохшие губы. — Большое спасибо.
— Не кривляйтесь! — огрызнулся шеф и вскоре ушел.
После его ухода Горелл разделся донага, лег навзничь на постель и долго пытался погрузиться в сон, напоминающий потерю сознания, которому научил его один старый таитянин. Ничего не получилось.
Тогда он сел, закурил и попытался вспомнить о чем-нибудь. Но сознание было пустым, он ощущал только тоску, беспокойство и еще желание разбить голову о стену, чтоб избавиться от этой ноющей пустоты.
Тренер заглянул к нему в половине шестого утра. В комнате пахло табаком и спиртом. Горелл стоял у окна, глядя в складки опущенной шторы, обхватив себя за плечи руками. Плечи его мелко тряслись, как от озноба.
Тренер закрыл двери и через несколько минут громко постучал.
Не сразу сонный голос спросил:
— Что, уже пора?
— Пора, — сказал тренер, сдерживая дрожь при мысли, что ему придется массировать сейчас этого человека. — Я жду вас на террасе.
— Сейчас иду. Как погода?
— Приличная… Днем будет жарко. Но для вас это уже не имеет значения! Через полтора часа вы летите…
— Сейчас иду! — откликнулся Горелл.
Вот так это опасное животное, сохраняющее все повадки и навыки человека, в совершенстве овладевшее искусством разрушать и убивать, оказалось на земле нашей Родины.
В августе сорок первого года Юля получила похоронную на мужа.
Прочитав извещение, она ушла в комнату, забралась на диван с ногами и без слез, не двигаясь, просидела так до вечера. К ночи ее зазнобило, температура поднялась до сорока. Юля бредила, отталкивала термометр и чашку с водой, и соседи вызвали врача.
Молоденькая заплаканная докторша, всего час назад проводившая на фронт отца и мужа, определила тиф. Докторша ошиблась, но Юлю отправили в больницу, в инфекционное отделение, и там она действительно заразилась тифом.
Через полтора месяца она вернулась домой похудевшая, остриженная, похожая на сердитого подростка.
Товарищи мужа помогли ей устроиться на завод, в тот самый цех, где работал до войны муж.
Завод перестраивался на выпуск военной продукции, работы было много. Юлю обучала работать Пелагея Ивановна, инструктор отдела техконтроля, старая старательная женщина с тонкими рыжеватыми косицами, туго сколотыми на висках. Просматривая детали, шлифованные Юлей, она искренне огорчалась и терпеливо стояла рядом с ней, пытаясь понять, почему эта молодая женщина не может правильно выполнить несколько простейших операций.
— Слабая ты! — наконец решила Пелагея Ивановна, — ничего, вот окрепнешь после болезни да привыкнешь к своему горю, дело и пойдет. А пока мы тебя на легкую работу, в контору переведем!
Юлю перевели на работу в отдел труда. Ей дали маленький, крытый черной клеенкой стол, арифмометр, счеты и несколько ящиков с карточками. В этих ящиках хранились истории побед и поражений, летописи жизни цехов, бригад, людей и даже станков. Каждый день Юля получала сводки выработки и разносила цифры по карточкам. Завод перестраивался, цеха лихорадило, люди не выходили сутками из цехов, стараясь использовать каждую секунду времени, каждый кусочек металла, и все это отражалось в лаконическом языке цифр, заполняющих графы рапортичек, стекающихся в отдел труда.
Заведующая отделом труда Нина Борисовна, толстая усатая женщина, молчаливо и неодобрительно присматривалась к работе Юлии.
Для Нины Борисовны каждая цифра в карточке была священной. Она работала в отделе труда со дня его основания и в отчетности видела не просто стопку рапортичек или охапку карточек, а отражение сложнейших процессов, происходящих в организме завода, процессов, в которых все было необыкновенно важно и интересно.
Нина Борисовна говорила резким мужским голосом, двигалась порывисто, одевалась как попало и делала перманент, следить за которым не успевала и не умела, а поэтому вместо прически носила нечто бесцветное и мятое, похожее на прошлогоднее гнездо.
Но крохотный кабинетик ее, отгороженный фанерой от отдела, всегда был полон людьми. Если кто-нибудь начинал на заводе новое дело или у кого-нибудь что-то не ладилось, в первую очередь шли за советом к Нине Борисовне, к ней даже в столовой подсаживались за столик и советовались.
С точки зрения Нины Борисовны, Юля совершала чудовищные вещи: путала записи, медлила с отражением сведений, задерживая необработанные рапортички по два, три дня. Иногда она выговаривала Юле за небрежность; та не оправдывалась, и Нине Борисовне казалось, что Юля с трудом удерживается от насмешливой улыбки.
Человеческие характеры давно перестали быть для Нины Борисовны загадкой, ведь всю свою жизнь она занималась тем, что изучала деловые качества людей. И будь на месте Юлии другая молодая женщина с судьбой обыкновенной, Нина Борисовна просто уволила бы ее как не справившуюся с работой, потому что все в характере Юлии не устраивало ее, да и самой почвы для изменения недостатков она не видела.
Но Нина Борисовна жалела Юлию простой бабьей жалостью. Она понимала, что у Юли нет никакой поддержки: родственники, какие были, остались в Белоруссии, занятой оккупантами. И сколько хватало сил — терпела.
Однажды она попробовала поговорить с Юлией. Она задержала ее после работы и без всяких вступлений сказала:
— Давайте, Харитонова, еще раз попробуем договориться. Может быть, вы просто не понимаете сути нашего дела? Как вы представляете функции отдела труда?
Юля молчала. Она сидела по ту сторону стола и покорно слушала. Волосы у нее начали отрастать и вились крупными, короткими золотыми колечками. Нина Борисовна, посмотрела на эти колечки, на худенькие ключицы, проступающие в вырезе белой кофточки, безукоризненно чистой и хорошо выглаженной, и растерянно вздохнула.
— Просто не знаю, что с вами делать! — сказала она. — И как это Харитонов вас ни к чему не приучил? Сам он был весьма собранным и глубоким человеком! Впрочем, что ж об этом сейчас говорить… — спохватилась она.
Юлия уклончиво молчала, а Нина Борисовна смотрела на ее нежное розоватое лицо с тяжелыми темными глазами и вспомнила историю женитьбы Харитонова, о которой в свое время много толковали на заводе. Харитонов уехал в командировку в Минск на слет стахановцев Белоруссии и вернулся женатым. Говорили, что Юля — дочь ответственного работника в Минске, что родители ее баловали и берегли, потом мать умерла, отец второй раз женился и капризная Юля не поладила с мачехой. Харитонов познакомился с нею на улице в тот момент, когда она ушла из дома навсегда. Юля стояла, уткнувшись лбом в стену дома, и плакала по-детски обстоятельно, посапывая и тяжело вздыхая. Харитонов принялся ее утешать, повел домой, помирил с родителями и через два дня зарегистрировался с нею.
— Пожалуйста, увольте меня! — однажды попросила Юля. — Я вас очень прошу! Пожалуйста!
— А как ты жить будешь? — удивилась Нина Борисовна. — Может быть, попросим перевести тебя на другую работу, полегче?
— Нет, нет… — торопливо ответила Юля. — Вы только увольте. Я устроюсь! У меня есть возможности!
Она сказала это так убежденно, что Нина Борисовна, просветлев, с легким сердцем уволила ее и тут же стала хлопотать о переводе в свой отдел работника, давно ей приглянувшегося.