Дикие пчелы

– Шучу, – ответил сценарист. – Вот уже десять лет, как шучу. И все подобным образом.

Он горько усмехнулся.

– По-моему, ты пьян, – сказал режиссер.

– Ты так считаешь, потому что я говорю вещи, неприятные тебе. Если бы я стал утверждать, что фильм, который мы сейчас снимаем, поднимает серьезные проблемы и дает на них ответы, ты сказал бы, что я трезв.

Режиссер смотрел на него и ничего не мог понять.

– Ты просто раскис, – сказал он. – Обычные интеллигентские штучки. Но момент ты выбрал неподходящий.

Сценарист снова наполнил бокалы, поставил пустую бутылку на пол.

– Как ты говоришь, давай выпьем, несмотря ни на что.

И залпом осушил свой бокал. Режиссер мрачно посмотрел на него.

– Юмор, который просто прет из тебя, скоро доконает меня, – сказал он. – Если не можешь, лучше не пей.

– Что? – сказал сценарист. – Я не могу? Это ты не можешь. Не можешь терпеть, когда тебе говорят правду. Сразу стал мрачный. А что касается вина, то – в нем истина. Поэтому не волнуйся. Я тебе сейчас скажу и другие истины.

– Ты не прав, – сказал режиссер. – Сценарий нормальный, есть конфликты, одним словом, интересный… Можно, конечно, желать большего, сам знаешь…

– Знаю, – сказал сценарист.

И засмотрелся в окно. Парк погрузился в ночную тьму, и силуэты деревьев уже невозможно было разглядеть. Его переполняло горькое чувство неудовлетворенности, сознание того, что что-то утрачено, недоделано. Думая о прошлом, он испытывал недовольство собой, сожаление. Такое случилось с ним впервые. Откуда это, почему именно сейчас и почему вообще?.. Ведь в жизни у него все так хорошо складывается…

– Ты не прав, – повторил режиссер. – В кино ты не новичок, прекрасно знаешь, как все делается…

– Мы все знаем, – кивнул сценарист.

Он знал: были у него хорошие вещи. Но от этого было еще горше, сердце больно сжалось, и он не знал, как остановить эту боль…

– Стемнело, – после долгого молчания сказал режиссер. – Давай включим свет.

Он направился к выключателю.

– Послушай, – сказал сценарист, – давай зажжем керосиновые лампы.

Ему не хотелось, чтобы вспыхнула люстра, инстинктивно он даже зажмурил глаза, представив, как свет зальет всю комнату. Хотелось сохранить покой, интимность полумрака.

Они стали переливать керосин из одной лампы в другую, выкрутили фитили, комната наполнилась приглушенным светом, на стенах задвигались тени, блики от язычков пламени играли на их лицах.

Эти лампы притащил в гостиницу директор картины – он собрал их в окрестных селах заодно со старыми утюгами, фотоаппаратами народными костюмами и держал все это в самом надежном, по его мнению, месте – в номере режиссера.

– Знаешь что, – сказал режиссер, откупоривая новую бутылку. – Эта жизнь дана нам для того, чтобы ее прожить.

– Вот мы и живем, – ответил сценарист. – Вопрос только в том, как живем. В остальном я с тобой согласен.

При свете керосиновых ламп пить было еще приятнее. Сделав такое открытие, оба выпили еще по одному бокалу.

– Живем как можем, – сказал режиссер.

– Жить можно по-разному, – ответил сценарист. – Жизнь, ведь она одна, как проживешь, так и будет.

– Разговор стал слишком философским, – поднялся с кресла его собеседник. – Явно, нужно принести еще бутылку. Не то начнем выяснять, в чем смысл жизни.

Когда он вернулся, его ожидал новый сюрприз.

– Послушай! – сказал сценарист. – Если мы уважаем себя, то должны отказаться.

– От чего? От вина?

– От дальнейшей работы над фильмом, – сказал сценарист.

– Как отказаться? – не понял режиссер.

– Очень просто. Отказаться и точка. По крайней мере я откажусь.

– Ты сошел с ума.

– Сумасшедший был единственным, кто осмелился протестовать.

– Что, что? – сказал режиссер. – Ты… не того?..

– Вазов, – объяснил сценарист. – Последняя строка романа "Под игом".

– Вазов! Ты же не Вазов, чтобы отказываться…

– Не Вазов, – сказал сценарист, – но деньги верну.

– Соображаешь, что говоришь? Мы же сняли уже треть фильма, как можно отказываться?

– Очень просто. Еду в Софию и отказываюсь от сценария. Завтра же. Это мое право, не так ли?

– Знаешь, чем это кончится? Тебе измерят температуру и заставят лечиться. А я должен буду один заканчивать фильм.

– Не будешь один заканчивать, потому что завтра мы вместе едем в Софию. Я же знаю, ты честный человек и иначе поступить не сможешь.

– Болтаешь глупости! – рассердился режиссер. – Честный человек. Как будто пишешь характеристику ночному сторожу. Скажи еще, что у меня прогрессивные взгляды.

– Да, ты именно такой человек, – сказал сценарист. – Может быть, тебе неприятно, но ты именно такой. Только немного несмелый.

– А у тебя, наверное, орден за храбрость.

– Мы обязаны отказаться, – сказал сценарист. – Ты должен понять: полжизни уже прошло.

Перед ним снова ожила взволновавшая его картина: подсолнечное поле, приютившееся между рекой и лесом, и девушка, лежащая с открытыми глазами там, где начинается трава.

– Почему я не окликнул ее, – думал сценарист, – почему не остановил, не спустился вниз… Почему не сказал ей хотя бы одно слово?"

Он налил вино в бокалы, подошел к окну и посмотрел на улицу – темные силуэты деревьев едва проступали во мраке, нигде не было ни души.

"Зрители! – думал сценарист. – Мы стали зрителями. Только наблюдаем, даже не пытаемся вмешаться… Ни во что и никогда не вмешиваемся, молчим и смотрим… Почему? Почему?"

– Ты о чем думаешь? – спросил режиссер.

– Она не согласилась, не пошла на сделку, а мы с тобой живем, – ответил сценарист. – Теперь я знаю, что нужно делать.

Ему хотелось пойти и сию же минуту отказаться от дальнейшей работы над фильмом, хотелось начать все сначала, писать серьезно. Казалось, все компромиссы, все мелкие хитрости его былой жизни смотрели ему в глаза и ждали, когда он примет решение.

– На сей раз возврата нет, – сказал сценарист. – Собирайся, едем на вокзал.

Режиссер испытующе взглянул на него, стараясь понять, серьезно он говорит или нет, потом взял наполненный бокал и стал внимательно рассматривать его на свет.

– Я понимаю тебя, – сказал он. – Но давай закончим этот фильм. Следующий будем делать так, как ты хочешь.

– Нет, – сказал сценарист. – От этого фильма нужно отказаться, он сочинен, следовательно, все в нем – ложь. Если уж начинать, то начинать сразу.

– Почему ты не сказал этого тогда, когда мы принимали у тебя сценарий? И вообще, зачем ты его написал? И зачем предложил? – резко спросил режиссер и залпом выпил бокал. – И вообще, что ты себе вообразил? Хочешь изменить мир? Думаешь тебе будут аплодировать? Дадут орден?.. Кто ты такой? Иван Вазов? Может, это ты написал "Под игом?"..

– Когда я мог написать? У меня не было времени. Ты же знаешь: время – деньги. Но сейчас хочу написать. Если не напишу сейчас, значит не напишу никогда. Понимаешь? Если сейчас не откажусь, значит никогда не напишу.

– Не зарекайся! – сказал режиссер. – Не зарекайся так!..

– Едем на вокзал? – спросил сценарист, глядя на него в упор.

– На сей раз закрой на это глаза, а в следующий – напишешь так, как хочется.

– Нет, – сказал сценарист. – Поднимайся.

– Сумасшедший, – покачал головой режиссер. – Подожди, я принесу еще бутылку.

Они снова пили холодное вино, которое приятно разливалось по жилам, горячило кровь.

– Нельзя так жить, – говорил сценарист, – нельзя… нужно по-человечески… Ты же видишь, мы топчемся на месте. Ухватили большую кость и радуемся, подумай об этом… Кроме собственного благополучия нас ничто больше не волнует. Ты разве не видишь этого?

– Ну и что? – сказал режиссер. – Ты чересчур чувствителен. А если иначе нельзя? Если это естественно, если так должно быть, если это заложено в человеке?..

– Нет, – сказал сценарист. – Тебе хочется, чтобы так было. Выходит, в одном заложено, а в другом – нет. По-твоему, так получается? Значит, в нас заложено, а другие пусть как хотят. Ты разве не видишь: жизнь проходит мимо, а мы прячемся от нее за фразы! И за фильмы!.. Не видишь?.. Не возникают ли у тебя такие вопросы, когда ты остаешься наедине с собой, особенно ночью?..