Перейти грань

– Я ничего не могу поделать с собой. Все это убивает меня наповал.

– Меня тоже. Но тем не менее, я кончаю с этим.

– А я не могу.

Стрикланд выглядел так, словно был близок к срыву. Это начинало действовать ей на нервы.

– Придется научиться.

Он начал заикаться. Она отвела взгляд.

– Я согласен ждать, – выговорил он наконец. – Я буду.

– Нет, – отрезала она. – Я не буду. Я не буду подавать тебе надежду, потому что надеяться не на что. Я уверена в этом.

– Но это же нелепо – навсегда остаться в лапах этого дерьма.

– Послушай. Я умею ладить с ним. Я привыкла к жизни с ним. С тобой я не умею ладить.

– Ты вкусила новой жизни, – убеждал ее он. – Это только начало. Теперь ты знаешь, что это такое.

– Возможно.

– Тогда не будь самоубийцей.

Она стояла посреди столовой, скрестив на груди руки, и качала головой.

– Это дается только раз. У тебя только одна жизнь.

Она засмеялась.

– Это уж точно, – заметила она. – Жить так сладко.

Размахнувшись, он ударил ее по лицу ладонью так, что голова у нее откинулась назад. Пораженная, она отшатнулась.

– Извини, – пробормотал он и пошел вслед за ней в ванную, где стоял у нее за спиной, пока она смотрела на себя в зеркало. – Я не помнил себя, – объяснил он.

Энн посмотрела на свою пылающую щеку и потрогала краешек верхней губы.

– Полагаю, что это не всерьез, – проговорила она.

– Извини.

– Но мне это совсем даже не нравится. Лучше тебе не делать больше ничего подобного.

Они вернулись в гостиную. Она посмотрела на него, потом на дверь.

– Ладно, я не могу, чтобы ты ехал в таком состоянии. Можешь остаться в комнате для гостей.

– Ничего страшного, – успокоил он ее. – Я утратил контроль над собой лишь на секунду.

– Я не смогу быть с тобой этим вечером. Извини.

– Хорошо. Все нормально.

– Забавно, – вслух размышляла Энн. – Я росла с отцом и тремя братьями – единственная девчонка. Все они были не сахар. Но никто никогда не поднимал на меня руку. Двадцать лет я была замужем за офицером, и ему никогда не приходило в голову ударить меня. Как и никому другому. Пока я не стала таскаться с такой чувствительной творческой натурой, как ты. И вот схлопотала.

– У нас темперамент.

– Правда? Ну, а я не привыкла к этому. Так что не надо проявлять свой темперамент.

– Ты же знаешь, что я люблю тебя. Ты же знаешь это, не так ли, малышка?

Она быстро прошла мимо и, обернувшись, молча указала ему на комнату для гостей. В спальне наверху она закрыла дверь на ключ и достала из аптечки свое снотворное. Сев на кровать, высыпала таблетки на покрывало. Их оказалось двадцать пять. Слова, которые он произнес последними, все еще стояли в ушах:

– Я люблю тебя… Ты же знаешь это.

Напрасные слова, печальная песенка. Отложив одну таблетку, она аккуратно ссыпала остальные в бутылочку.

63

Однажды ярким голубым утром Браун почувствовал, что не может больше фальсифицировать свое продвижение. Бесконечные необычности устраняли все связи. На протяжении долгих недель он пытался сводить реальность к сериям углов. Одинокий и спрятавшийся от всего мира, он постоянно ощущал на себе чей-то испытующий взгляд.

Реально он находился севернее острова Вознесения, официально – далеко в Тихом океане. Он мастерски овладел необходимыми математическими приемами и без конца занимался вычислениями. Солнечная и ветреная погода как нельзя лучше подходила для плавания под парусом. Мачта держалась прочно. В эфире Дикий Макс выменивал монеты. На его вызовы Макс больше не отвечал. Браун напугал его.

Ночи по-прежнему были наполнены голосами. Один из них принадлежал женщине, за которую он принял гнездо крабов. Спать он не мог. Иногда иронические советы подавал отец:

– Заверяй их, как только можешь, сын. Выкладывай все, что у тебя есть. Это единственный путь.

«С меня достаточно», – думал Браун. Несмотря на никудышную яхту, он хорошо изучил океан. Тут им следует отдать ему должное. Его никогда не покидало желание победить и вернуться домой. Беда была лишь в том, что он устал от мнимых курсов. Та пропасть, которую он не преодолел, оказалась шире и глубже, чем он представлял.

В то утро он швырнул линейки на штурманский стол и вышел на палубу. День занимался такой яркий, что он мог явственно представить себе на горизонте белый портовый город. Его купола и шпили были бы желанным зрелищем после долгих месяцев занятий той беспощадной геометрией, рассекавшей небесную полусферу и море в ее основании на мнимые углы. Стимулируя свое местонахождение во времени и пространстве, он низвел себя до размеров точки, а необычность стерла все ориентиры.

«На соборной площади, – благоговейно думал Браун, – я стал бы на колени и пополз по булыжникам к храму и бился бы лбом о его нижнюю ступеньку до тех пор, пока не хлынула бы кровь, не пришел сон, а вместе с ним и конец вычислениям».

Что такое говорил его отец о религии? Елейная религиозность в ее крайнем проявлении? «Это для женщин, мой сын. Для маленькой Жуаниты, постаскушки Марии и твоей досточтимой мамаши».

Портовый город, заросли бугенвиллей. Красные черепичные крыши и мадолины. На прохладной соборной площади он откроется в своем унижении Святому Духу. Теплым весенним вечером будет созерцать и молиться.

«Все относительно, – думал Браун, – только шутка остается шуткой». Другой человек, наверное, смог бы совершить это – взять приз и тихо посмеиваться до конца жизни. «Но, Господи, – думал он, – ведь я люблю только правду и всегда любил только ее. Правда – моя избранница, моя первая и величайшая любовь». Каким обманом все это было! Он никогда не сможет обманом взять приз и войти под парусом в белый портовый город своей мечты.

На войне тоже все оборачивалось странным образом. Боевые отчеты, разведывательные донесения, кодекс чести – все было иллюзорным. Правда была там лишь едва видимым мерцанием, уловкой ума, загонявшей в тупик логику, заставляя слова отбрасывать странные тени.

Браун воспринимал возникающие образы с удивительной ясностью, словно на его состояние влияла погода. Небо было чистым, как при сотворении мира. Море сияло первозданной синевой. Он поискал взглядом буревестников и пеликанов, но ни тех, ни других не заметил.

Он стоял, ухватившись одной рукой за мачту и подставляя лицо свежему ветру. Как было бы прекрасно, крутилось в голове, опять стать тем человеком, которым он был однажды. Тем честным и невинным трутнем, никогда не видевшим голубых сороковых широт и не слышавшим пения крабов. Но теперь это недостижимо. Ему пришло в голову, что человек, каким он некогда был, никогда не удовлетворял его. В любом случае, теперь уже было слишком поздно. Ложь вырвалась наружу и осталась там. «Это ужасно, – подумал Браун, – когда приходится врать до мельчайших деталей, используя для этого такие безукоризненные в своей правдивости инструменты, как компас, секстант, линейку». Это разъедало его сердце и душу.

Он предполагал, что всегда найдется, что скрывать. Это была трудная ситуация для такого взалкавшего правды, каким стал он. Он чувствовал, что готов пойти на все, чтобы найти примирение.

В эфире послышался Дикий Макс. Браун узнал его почерк и прислушался:

– Повторите описание от 18.00 Зулу сфальцованной вклейки в журнале «Плейбой» за август 1989-го, прием.

Он задумался о слепоте парня, скрывавшей весь мир. У него же была возможность различить реальные и очевидные стороны вещей. Он ухватился обеими руками за мачту, и та стала заваливаться под его тяжестью. Какая нелепость, когда мир перед ним был таким совершенным и пребывал в полном равновесии.

Если он предпочтет мрак, то те несколько истин, которые остались при нем, будут навсегда утрачены. А некоторые из них стоили того, чтобы о них узнали. Он оказался не таким уж плохим моряком в конце концов. Он не поддался ни страху, ни шторму. Он заглянул в тот ужасный свет. Ложь была всегда лишь игрой, о которой никто никогда не узнает.