Греческое сокровище

«Генри считает, что самое важное место в доме—спальня, — думала она, любуясь трудами своих рук, — а по-моему, кухня. От нее пользы больше».

— Действительно, будет тесновато, когда мы станем приносить в дом наши находки, — заметил Генри.

Лето на улице Муз они перенесли легко. Дом стоял высоко над городом, постоянно дул бодрящий ветерок, роща на холме Муз укрощала послеполуденное пекло. Утром Софья подолгу пропадала в их новом саду, где у Генри хорошо принялись кустарник и деревья. Она возобновила свои часовые уроки французского и немецкого, но теперь Генри прибавил еще английский, поскольку зимой, во время вынужденного простоя в Гиссарлыке, думал съездить в Лондон. Учительница ее была чопорного вида гречанка, которую многолетняя жизнь в Англии отблагодарила хорошим произношением.

Генри поднимался с рассветом и, засев в парящем над городом кабинете, писал письма, пытаясь сломить упрямство— если не безразличие—турецкого правительства. В девять часов он убегал в сугубо мужское кафе «Прекрасная Греция»: здесь были свежие газеты, здесь он окунался в гущу мировых событий.

Софья готовила обед ровно к половине второго: муж был точный человек. Немного соснув после обеда, они ехали на новый пляж в Фалерон, купались в прохладной воде. К восьми возвращались на площадь Конституции, шли в кофейню Янна-киса или Дора, поделившие между собой пальму первенства, и Софья брала мороженое. На площадь вливалась центральная улица, и по обе стороны ее устья стояли эти два кафе, за что их прозвали «Дарданеллы»: в долгий летний день каждый афинянин непременно проходил мимо них. Тротуары были широкие, на них свободно устанавливались три столика в глубину. Основное занятие сидевших за ними были сплетни: перемывали кости всякому, кто проходил мимо. Избежать это испытание было так же невозможно, как остаться незамеченным, появившись на площади. Завсегдатаи кафе были своего рода устной городской газетой.

Обаятельной особенностью афинских сплетников был расчет на то, что их пересуды достигнут слуха самой жертвы. В делах Генри Шлиман гений, толковали они, а со своими планами раскопать Трою—дурак. И профессора так думают. Люди знающие и ученые убеждены, что, копай он вместо пяти хоть двадцать пять лет, все равно останется с пустыми руками. Конечно, богатому человеку положено чудить. Но другим не пристало принимать его всерьез и вместе с ним валять дурака.

В августе у нее была задержка, и Софья подумала: «Генри прав: от любви, а не со зла рождаются дети». Генри мечтал о сыне. Чтобы не обнадежить его напрасно, она подождала говорить до октября. И однажды, когда они мирно попивали кофе в своей чайной беседке, Софья как бы между прочим сказала:

— Генри, мне кажется… то есть я уверена… тебе надо показать меня врачу, какого ты считаешь здесь лучшим.

Генри, побледнев, воззрился на нее и сдержанно ответил:

— Это, разумеется, доктор Веницелос. В афинском обществе он пользуется заслуженной известностью. Я пошлю мальчика пригласить его на завтрашнее утро.

Нижнюю часть лица доктора Мильтиада Веницелоса скрывала роскошная борода, опознавательный знак его профессии, верхнюю—тяжелые очки, буквально приплюснувшие его рачьи внимательные глаза. Получив общее медицинское образование в Афинах, он специализировался по акушерству в Берлине и уже много лет был профессором Афинского университета по кафедре акушерства. Он основал в Афинах акушерскую клинику. «Устаете? — спрашивал он Софью. — Чувствуете вялость? По утрам тошнит?» Удовлетворенный ответами, он обошелся без осмотра.

— Примите мои поздравления, миссис Шлиман. Вы в прекрасном состоянии. Есть все основания думать, что вы родите здорового ребенка.

Боясь ошибки. Генри долго крепился, но сейчас он порывисто обнял Софью и воскликнул:

— Это будет сын! Мы назовем его Одиссеем. Помнишь, что говорила Фетида, мать Ахиллеса? «Зевс даровал мне родить и взлелеять единого сына… Возрос он как пышная отрасль; Я воспитала его, как прекраснейший цвет в вертограде».

— А если будет девочка, как ты ее назовешь? — несмело улыбнулась Софья.

— Нет, Софья, имя Шлимана должен наследовать мужчина,

это совершенно ясно!

Доктор Веницелос заговорщицки подмигнул Софье:

— Госпожа Шлиман, напомните вашему супругу: добрая лоза приносит богатый урожай.

Только их семейная жизнь стала входить в спокойное русло, как грянули новые потрясения. Генри скрыл от нее, что еще в январе 1870 года, когда они были женаты чуть больше трех месяцев, Екатерина отправила в Париж своего адвоката возбудить против него судебное преследование на основании недействительности его второго брака, ибо развод-де был незаконным. Парижский суд не принял дела: Генри Шлиман — американский подданный. Екатерина довела до его сведения, что через международное юридическое бюро в Нью-Йорке или Российское посольство в Вашингтоне затребует копии бракоразводных документов и настоит на судебном аннулировании развода. Генри писал м-ру Налтнеру, своему адвокату в Индианополисе, чтобы тот проследил за пунктуальнейшим соблюдением буквы закона.

И надо же было тому случиться, чтобы именно сейчас, в октябре, все вдруг вышло наружу: Екатерина объявила, что нанимает адвоката и возбуждает против него дело здесь, в Афинах. С быстротою лесного пожара слухи донеслись до «Дарданелл» и запылали в обеих кофейнях. Софья сохраняла спокойствие: разводные документы Генри видел архиепископ, он признал их законность и разрешил ей вступить в брак. И хотя сейчас речь шла о гражданском суде, епископам тоже разрешалось выступать на них в качестве свидетелей. Конечно, епископ Вимпос подтвердит, что он водил Генри Шлимана к архиепископу, показывал тому бумаги; архиепископ же удостоверит, что дал согласие на их брак. А свидетельство архиепископа в суде вещь нешуточная.

— Что же ты мне не сказал еще в январе? — упрекнула Софья. — Теперь ясно, почему твои старинные приятельницы обращались со мной как с твоей любовницей.

Генри негромко чертыхнулся.

— А зачем ей это нужно? Отомстить тебе?

— Она не мстительна.

— Может, она еще любит тебя? Он изумленно вскинул брови.

— Никогда она меня не любила.

— Зачем же тогда вышла за тебя?

— Я почти вынудил ее к этому. Мы были знакомы несколько лет, она дважды отказывала мне, а когда я вторично разбогател в Калифорнии и вернулся в Петербург, то устоять перед моими деньгами было невозможно.

— Она родила тебе троих детей.

— Да, — горько выдохнул он. — Первый еще был желанный, зато двух других я выманил у нее хитростью. Насколько я понимаю, она любила только одного человека—мадам Роллер. Они были неразлучны.

Снедаемая беспокойством, она написала епископу Вимпосу. Тот ответил, что у него накопилась масса дел в столице, а вырваться все не удается, но через несколько дней он приедет.

Войдя в прихожую их нового дома, он воздел руку и сделал крестное знамение.

— Благослови, Господи, вошедший под кровлю Захариеву и спасший его с домочадцы, благослови и помилуй живущих в сем доме.

Он протянул Софье руку, она поцеловала ее. Потом передала ему угрозу Екатерины добиться от греческого суда признания незаконности ее замужества.

— Наша церковь и русская православная церковь во многом схожи. Если первая жена Генри добьется того, что русский суд признает их брак нерасторженным, то способно это как-нибудь повлиять на отношение нашей церкви?

Епископ Вимпос задумался.

— Не знаю, сталкивались ли мы с подобным случаем когда-нибудь прежде. Посоветуюсь с архиепископом.

Софья не знала куда себя деть, пока он отсутствовал.

— Дорогая, вот что говорит архиепископ: поскольку с июня 1869 года Генри законный гражданин Соединенных Штатов и таким образом уже не подданный российского императора, ни российский, ни какой другой суд не вправе опротестовать его развод. Если не ошибаюсь, он получил гражданство в Калифорнии, когда штат был присоединен к остальным?

Софья нахмурилась.

— Да, он говорил, что автоматически гражданами стали все мужчины, находившиеся в Калифорнии в 1850 году, когда штат включили в союз штатов, но по его дневнику получается, что он был там не раньше 1851 года. Потом он вернулся в Россию, почти пятнадцать лет у него там были и семья, и дела, и, насколько мне известно, он не вспомнил, что он американец, пока не понадобился развод.