Страница 24 из 55
Сазонов. Я же тебе это и сказал.
Бакунин (Георгу и Эмме). Я был уверен, что Георг здесь. Eau de Cologne – кельнской водой пахнет даже перед домом. Знаешь, ее ведь пить нужно, так уж положено с германскими водами. (Белинскому.) Надеюсь, хоть ты в Зальцбрунне употреблял эту воду по назначению? Тургенев! (Увлекает Тургенева в сторону.) В последний раз, я больше тебя никогда ни о чем не попрошу.
Тургенев. Нет.
Белинский. Нам не пора?
Герцен. У нас еще много времени.
Бакунин. Белинский! Герцен считает, что твое письмо к Гоголю – гениально. Он называет его твоим завещанием.
Белинский. Звучит не очень обнадеживающе.
Бакунин. Послушай, ну зачем тебе возвращаться в Россию? Перевози жену и дочь в Париж. Ты бы смог здесь опубликовать свое письмо Гоголю, и все бы его прочли.
Белинский. Здесь оно бы ничего не значило… в пустом звоне наемных писак и знаменитых имен… заполняющих газеты каждый день блеянием, ревом и хрюканием… Это такой зоопарк, в котором тюлени бросают рыбу публике. Тут всем все равно. У нас на писателей смотрят как на вождей. У нас звание поэта или писателя чего-то стоит. Здешним писателям кажется, что у них есть успех. Они не знают, что такое успех. Для этого нужно быть писателем в России… Даже не очень талантливым, даже критиком… Мои статьи режет цензор, но уже за неделю до выхода «Современника» студенты крутятся около книжной лавки Смирдина, выспрашивая, не привезли ли еще тираж… А потом подхватывают каждый намек, который пропустил цензор, и полночи спорят о нем, передавая журнал из рук в руки… Да если бы здешние писатели знали, они бы уже паковали чемоданы в Москву или Петербург.
Его слова встречены молчанием. Затем Бакунин обнимает его. Герцен, утирая глаза, делает то же самое.
Эмма. Sprecht Deutsch bitte![31]
Герцен, по-прежнему растроганный, поднимает бокал. Все русские в комнате серьезно поднимают бокалы вслед за ним.
Герцен. За Россию, которую мы знаем. А они – нет. Но они узнают.
Русские выпивают.
Бакунин. Я не попрощался, когда уезжал.
Белинский. Мы тогда не разговаривали.
Бакунин. Ах, философия! Вот было время!
Натали (Белинскому). Ну хорошо, а жене что?
Белинский. Батистовые носовые платки.
Натали. Не слишком романтично.
Белинский. Она у меня не слишком романтичная.
Натали. Как не стыдно!
Белинский. Она учительница.
Натали. При чем здесь это?
Белинский. Ни при чем.
Бакунин (Белинскому). Ладно, скоро увидимся в Петербурге.
Герцен. Как же ты вернешься? Ведь тебя заочно приговорили за то, что ты не вернулся, когда они тебя вызывали?
Бакунин. Да, но ты забываешь о революции.
Герцен. О какой революции?
Бакунин. О русской революции.
Герцен. А, прости, я еще не видел сегодняшних газет.
Бакунин. Царь и иже с ним исчезнут через год, в крайнем случае – через два.
Сазонов (взволнованно). Мы – дети декабристов. (Герцену.) Когда тебя арестовали, они чудом не заметили меня и Кетчера.
Герцен. Это все несерьезно. Сначала должна произойти европейская революция, а ее пока не видно. Шесть месяцев назад, встречаясь в кафе с Ледрю-Ролленом или Луи Бланом, я чувствовал себя кадетом рядом с ветеранами. Их снисходительное отношение к России казалось естественным. Что мы могли предложить? Статьи Белинского да исторические лекции Грановского. Но здешние радикалы только тем и занимаются, что сочиняют заголовки для завтрашних газет в надежде на то, что кто-то другой совершит что-то достойное их заголовков. Но зато они уже знают, в чем для нас польза! Добродетель по указу. Новые тюрьмы из камней Бастилии. На свете нет страны, которая, пролив за свободу столько крови, смыслила бы в ней так мало. Я уезжаю в Италию.
Бакунин (возбужденно). Забудь ты о французах. Польская независимость – вот единственная революционная искра в Европе. Я прожил здесь шесть лет, я знаю, что говорю. Между прочим, я бы купил сотню винтовок, оплата наличными.
Сазонов шикает на него. Входит слуга. Он что-то шепчет Бакунину.
Извозчик не может больше ждать. Одолжишь мне пять франков?
Герцен. Нет. Нужно было идти пешком.
Тургенев. Я заплачу. (Дает пять франков слуге, который уходит.)
Белинский. Не пора еще?
Сазонов. Жаль. С твоими способностями ты бы многое мог сделать, вместо того чтобы терять время в России.
Герцен. Скажи на милость, а что сделали вы все? Или ты думаешь, что сидеть целый день в кафе Ламблэн, обсуждая границы Польши, – это и есть дело?
Сазонов. Ты забываешь наше положение.
Герцен. Какое еще положение? Вы свободно живете здесь годами, изображаете из себя государственных деятелей в оппозиции и зовете друг друга розовыми попугайчиками.
Сазонов (в бешенстве). Кто тебе проговорился о…
Герцен. Ты.
Сазонов (в слезах). Я знал, что мне ничего нельзя доверить!
Эмма. Parlez français, s'il vous plaоt![32]
Бакунин (в знак поддержки обнимает Сазонова). Я тебе доверяю.
Hатали. С Георгом все в порядке?
Герцен. В жизни не видел человека, который был бы в большем порядке.
Натали идет к Георгу и Эмме.
Бакунин (Герцену). Не заблуждайся насчет Георга Гервега. Его выслали из Саксонии за политическую деятельность.
Герцен. Деятельность? У Георга?
Бакунин. Кроме того у него имеется то, что требуется каждому революционеру, – богатая жена. Больше того, она ради него на все готова. Однажды я наблюдал, как Маркс битый час объяснял Георгу экономические отношения, а Эмма все это время массировала его ступни.
Герцен. Ступни Маркса? Зачем?
Бакунин. Нет, Георга. Он сказал, что у него замерзли ноги… Кажется, другие части тела ему согревает графиня д’Агу.
Натали (возвращаясь). Вот что такое настоящая любовь!
Герцен. Ты упрекаешь меня, что я не позволяю нянчить себя, как ребенка?
Натали. Никакой это не упрек, Александр. Я просто говорю, что на это приятно смотреть.
Герцен. На что приятно смотреть? На ипохондрию Георга?
Натали. Нет… на женскую любовь, преодолевшую эгоизм.
Герцен. Любовь без эгоизма отбирает у женщин равенство и независимость, не говоря уж о других… возможностях удовлетворения.
Георг. Emma, Emma…
Эмма. Was is de
Георг. Weiss ich nicht… Warum machst du nich weiter?[34]
Эмма снова начинает массировать лоб.
Натали (понизив голос, обращаясь только к Герцену, как при личной беседе). Это бездушно так говорить.
Герцен. Мне нравится Георг, но на его месте я бы чувствовал себя дико.
Натали (сердито). Идеальная любовь не предполагает отсутствие… Или ты это и хотел сказать?
Герцен. Что именно?
Натали. Это возмутительно намекать, будто Георг не способен… удовлетворить женщину.
Герцен (уколот). Наверняка способен, говорят, она графиня.
Натали. Понятно. Ну, если это всего лишь графиня…
Она внезапно выходит из комнаты, оставляя Герцена в недоумении. Белинский стоит на коленях на полу над одной из купленных игрушек, головоломкой из плоских деревянных фигурок. Бакунин громко просит внимания.
Бакунин. Друзья мои! Товарищи! Предлагаю тост. Свобода каждого – это равенство для всех!
Происходит слабая принужденная попытка повторить его слова и присоединиться к тосту.
Герцен. Что это значит? Это же бессмыслица!
Бакунин. Я не могу быть свободен, если ты несвободен!
Герцен. Чепуха. Ты был свободен, когда меня посадили.
Бакунин. Свобода – это состояние души.
Герцен. Нет, это когда не сидишь под замком… Когда у тебя есть паспорт… Я привязан к тебя, Бакунин. Меня забавляет гром, нет, скорее громыхание твоих изречений. Ты заработал себе европейскую славу революционными речитативами, из которых невозможно извлечь ни грамма смысла, не говоря о политической идее или тем более о руководстве к действию. Свобода – это когда у себя в ванне я могу петь настолько громко, насколько это не мешает моему соседу распевать другую мелодию у себя. Но главное, чтобы мой сосед и я были вольны идти или не идти в революционную оперу, в государственный оркестр или в Комитет Общественной Гармонии…
31
Говорите по-немецки, пожалуйста! (нем.)
32
Говорите по-французски, пожалуйста! (фр.)
33
Что, мой драгоценный? (нем.)
34
Не знаю… Почему ты остановилась? (нем.)