Прекрасная незнакомка

Когда служба закончилась, они в молчании отправились на кладбище. Джона Генри должны были похоронить рядом с могилой его первой жены и их сына. Глядя на могильную насыпь, под которой лежали их останки, Рафаэлла подумала, что ей никогда уже не суждено будет лежать рядом с ним. Похоже, ей не придется даже жить в Калифорнии. Через год она вернется сюда на несколько недель, чтобы собрать кое-какие вещи и продать дом. А затем пройдут годы, и однажды она тоже умрет, и похоронят ее где-нибудь в Европе. Во всяком случае, ей это казалось более реальным. У нее не было никаких прав лежать рядом с ним. Она была женщиной, которая убила его, его убийцей. Было бы богохульством хоронить ее на его земле. Священник прочитал последнюю молитву у свежей могилы, и она встретила взгляд отца, который, показалось ей, думал о том же.

В молчании они все вернулись в дом, и Рафаэлла вошла в свою комнату. Она почти упаковала свои вещи. Ей нечего было делать и ни с кем не хотелось разговаривать. Вся семья знала, что здесь произошло. Ее тетки, дядья, кузины, хотя и не были посвящены в детали всех событий, были осведомлены, что Джон Генри покончил жизнь самоубийством. И в их глазах Рафаэлла читала немой укор за то, что была в этом виновата. Ей было легче не видеть родственников, их глаз и лиц. Она сидела у себя в комнате, словно заключенный, ожидая своей участи и завидуя мужеству Джона Генри. Будь у нее такая же бутылочка с таблетками, она бы их приняла. Ее жизнь потеряла смысл, и Рафаэлла была бы рада умереть. Но она знала, что должна понести наказание. Смерть – слишком легкое избавление. Ей оставалось жить, зная о том, что она сделала в Сан-Франциско, терпеливо перенося тяготы и косые взгляды членов семьи в Испании. Она знала, что спустя сорок – пятьдесят лет они будут рассказывать всю эту историю, подозревая, что осталось что-то такое, о чем они так и не узнали. И скорее всего история эта будет дополняться пересудами и намеками на существование Алекса. Люди будут судачить о Рафаэлле, которая обманывала своего мужа… вы помните, он еще покончил с собой… не знаю, сколько ему было лет, может быть, тридцать… и вы знаете, это она убила его.

Нарисовав себе эту картину, она разрыдалась, спрятав лицо в ладони. Она плакала, думая о людях, которые никогда не узнают правды о том, что с ней здесь случилось; она плакала, думая об Алексе; о том, что произошло; о Мэнди, которую она уже никогда не увидит; и, наконец, о Джоне Генри. Рафаэлла вспоминала, что значил в ее жизни этот человек, который так долго любил ее; думала о том, как он сделал ей предложение, когда они гуляли по набережной Сены. Так она просидела одна, проплакав несколько часов подряд, потом тихо вошла в его спальню и в последний раз посмотрела на все, что здесь оставляла.

В девять к ней поднялась мать и сказала, что пора собираться, чтобы ехать в аэропорт. Она не закрывала рта всю долгую ночь, с половины одиннадцатого вечера до шести утра по нью-йоркскому времени, а в семь они должны были вылететь в Испанию. Самолет приземлится в Мадриде в восемь вечера по местному времени. Рафаэлле предстояли длинное путешествие и бесконечно длинный год. Дворецкий поднял ее огромные чемоданы и понес вниз, а она в последний раз огляделась и медленно последовала за ним, зная, что уже никогда больше не будет жить в этом доме. Ее дни в Сан-Франциско закончились. Закончилась их жизнь с Джоном Генри. Минуты радости с Алексом оборвались катастрофой. Жизнь потеряла смысл.

– Готова? – ласково спросила мать, а в глазах Рафаэллы была пустота, которая поразила Алекса сегодня утром. Рафаэлла кивнула, и они вышли из дома.

Глава 32

Весной из Сан-Франциско прислали копию макета книги для детей, которая должна была быть издана в конце июля. Рафаэлла равнодушно пролистала ее, словно не она была автором. Казалось, что она начала работу над книгой тысячу лет назад, и теперь та уже не представляла для нее никакого интереса. Она чувствовала полное безразличие ко всему, что ее окружало. Она не интересовалась ни судьбой детей, ни своих родителей, ни кузин, ни даже собственной участью. Ей было решительно на все наплевать. В течение пяти месяцев она как заведенная вставала по утрам, натягивала на себя черное платье, шла завтраку, затем возвращалась в спальню, где отвечала на письма, которые по-прежнему пачками приходили к ней из Сан-Франциско, – соболезнования, на которые она отвечала с примерной последовательностью, холодно и формально. К обеду она снова выходила из спальни, а после вновь исчезала в своей комнате. Время от времени Рафаэлла выходила на прогулки перед ужином, но при это тщательно избегала любого общества и отнекивалась всякий раз, когда кто-нибудь набивался ей в компанию.

По общему мнению, Рафаэлла слишком серьезно относилась к своему трауру, избегая любого общества. Сразу же после возвращения она поняла, что не хочет оставаться в Мадриде надолго. Для того чтобы остаться одной, она решила уехать в Санта-Эухению, и родители с этим согласились. В Испании ее матери и всем остальным членам семьи нужно было носить траур, все вдовы и дети усопших всегда носили черную одежду. Впрочем, даже для Парижа этот обряд не был чем-то из ряда вон выходящим. Однако рвение, с которым Рафаэлла предалась всем обычаям траура, странным образом шокировало всех остальных. Было похоже, что она сама наказывала себя во искупление неких тайных грехов. Три месяца спустя мать предложила ей поехать в Париж, однако это предложение было встречено решительным отказом. Она хотела тихо жить в Санта-Эухе-нии и никуда оттуда не переезжать. Она сторонилась любого общества, даже компании матери. Насколько могли об этом судить окружающие, вдова ничем особенным себя не утруждала, лишь только уединялась в своей комнате, чтобы ответить на бесконечный поток писем с соболезнованиями, и время от времени выходила одна на прогулки.

Среди писем, присланных ей после приезда сюда, было и длинное сердечное послание от Шарлотты Брэндон. В довольно прямых, но мягких выражениях она сообщила, что Алекс объяснил ей обстоятельства гибели Джона Генри, и выражала надежду, что случившаяся болезнь Джона Генри привела его когда-то к душевному краху, что в свете контраста между тем, каким он был раньше и каким беспомощным стал потом, будучи еще безумно влюбленным в Рафаэллу, его жизнь фактически превратилась для него в тюрьму, из которой он мечтал убежать. И поэтому то, что он сделал, хотя это и трудно понять всем оставшимся в живых, стало для него истинным освобождением. «Несмотря на то, что его поступок был проявлением эгоизма, – писала Шарлотта Рафаэлле, – я надеюсь, ты поймешь и примешь его без укоров в свой адрес и самобичевания». Она уговаривала Рафаэллу принять случившееся как данность, оставаться благодарной Джону Генри в своей памяти, пощадить себя и жить дальше. Она умоляла Рафаэллу подумать о себе самой, как бы ни кощунственно казалось ей это делать.

Это было единственное письмо, на которое Рафаэлла ответила не сразу, а долго, в течение нескольких часов, раздумывала, сидя в своей башне, украшенной слоновой костью. Письмо Шарлотты несколько недель безответно лежало на ее столе. Рафаэлла попросту не знала, как на него отвечать. В конце концов она ответила просто, выразив свою благодарность за теплые слова и добрые советы и в приписке добавила, что, если Шарлотте доведется быть в Европе, она будет рада видеть ее в Санта-Эухении, чтобы провести в ее обществе несколько дней. Как ни трудно было Рафаэлле примириться с родством Шарлотты и Алекса, она была благодарна этой женщине и была бы искренне рада с ней повидаться.

Приглашая Шарлотту погостить, Рафаэлла не ожидала получить от нее вестей до конца июня. Шарлотта и Мэнди только что отправились в Лондон на презентацию новой книги Шарлотты. После должна была начаться работа над киносценарием – так что дел у Шарлотты было невпроворот. Но в программу входили поездки в Париж и Берлин. Будучи в Европе, Шарлотта ломала голову над тем, как бы ей слетать в Мадрид, повидаться там со своими друзьями. Шарлотта с Мэнди рвались увидеться с Рафаэллой, но не знали, смогут ли соблазнить ее приехать в Мадрид или им придется самим добираться до Санта-Эухении. Они все-таки решили поехать к ней, и Рафаэлла была глубоко этим тронута. Она не посмела им отказать, хотя и сделала попытку отговорить. Она объясняла, что ей неудобно оставлять Санта-Эухению, что ей нужно присматривать за детьми и принимать бесчисленных маминых гостей. Но все это были лишь отговорки. С тех пор как другие члены семьи стали съезжаться на лето, Рафаэлла уносила в свою комнату еду на подносе. Для большинства испанцев в таком поведении не было ничего необычного, но мать Рафаэллы была крайне обеспокоена состоянием дочери.