Смешенье

– Я к вашим услугам, монсеньор, – сказал д'Аво, глядя из-под нахмуренных бровей, как молодой д'Аркашон снова укладывается на пол.

– Убейте меня, мадемуазель!

– Простите, мсье?

– Мучения мои невыносимы. Положите им конец – вонзите сей кинжал в мою грудь!

– Я не хочу вас убивать, господин де Лавардак, – сказала Элиза и злобно покосилась на графа, который был настолько ошеломлён происходящим, что не заметил её взгляда.

– Есть ещё один способ избавить меня от мук, но я не смею надеяться.

И Этьенн устремил взгляд на золотое кольцо.

– Речи ваши полны изящества, однако чересчур туманны, – заметила Элиза, опасливо приближаясь к Этьенну. Д'Аво остался у двери.

– Я высказался бы прямее, однако низкому бродяге неучтиво обращать такие слова к столь прекрасному и возвышенному существу.

– Позвольте заметить. Во-первых, вы чрезмерно меня превозносите, но я вас прощаю. Во-вторых, я видела бродяг, и вы к ним не относитесь. В-третьих, если вашу мысль нельзя выразить, не нарушая учтивости, прошу вас, нарушьте её. Ибо, принимая во внимание, что вы, по всей видимости, просите…

Дверь часовни распахнулась, и вбежал офицер в мундире того же полка, что и Этьенн, но не таком пышном. Он остановился, побелел, как свежесрезанная орхидея, и онемел.

Однако все и так знали, что он скажет. Элиза очнулась первой.

– Мсье, у вас новости о господине герцоге?

– Простите меня, мадемуазель… да… с вашего позволения… его карета приближается с большой скоростью… он будет здесь через час.

– Отправили гонца в Лувр? – спросил Этьенн.

– Как вы приказывали, мсье.

– Отлично. Вы свободны.

Офицер, явно обрадованный, что может идти, последний раз стеклянным взглядом обвёл часовню, поклонился и попятился к выходу. Проходя задом в дверь, он столкнулся с кем-то, кто как раз собирался войти. В полутьме произошёл обмен извинениями, затем на свет выступила фигура в плаще с капюшоном – ни дать ни взять Смерть без косы. Вошедший откинул капюшон, явив бледное лицо, чёрные глаза и аккуратно подстриженную бородку отца Эдуарда де Жекса. Судя по выражению лица, он был удивлен, если не сказать встревожен, не меньше остальных.

– Это что, всё подстроено? – вопросила Элиза.

– Мне поступила анонимная просьба быть готовым к свершению таинства брака по первому требованию, – сказал де Жекс, – но…

– Лучше готовьтесь к отпеванию, если молодой д'Аркашон не выскажется напрямик и не спрячет кинжал! – ответила Элиза. – Что до первого требования… даме требуется чуть больше времени! – И она выбежала из часовни.

– Сударыня! – несколько раз выкрикнул де Жекс, преследуя её по галерее, но Элиза не останавливалась, пока не оказалась в более людной части дома. К тому времени де Жекс её нагнал. – Сударыня!

– Я туда не вернусь.

– Я не собирался вас уговаривать. Именно вашего общества я искал. Когда мы с мсье Россиньолем спросили, нам сказали, что вы в часовне. Я не имел намерения мешать…

– Вы ничему не помешали. А почему вы были с мсье Россиньолем?

– Он получил новое письмо от Исфахнянов.

– От кого?

– От армян. Идёмте. Прошу вас. Умоляю. Это очень важно.

Отец Эдуард де Жекс вёл Элизу в библиотеку так быстро, как мог идти сам, то есть постоянно вырываясь вперёд. Кратчайший путь лежал через бальную залу. Здесь де Жекс внезапно отстал. Элиза обернулась. Иезуит смотрел на потолок. Ничего удивительного: де Лавардаки пригласили знаменитого художника Лебрёна, и тот лишь недавно закончил роспись. В центре исполинской фрески лучезарный Аполлон (символизирующий, как всегда, Людовика XIV) собрал в своём сиянии Добродетели и прогонял Пороки в тёмные углы. Добродетелей на всё пространство не хватило, поэтому Лебрён добавил Муз, которые пением, стихами и тому подобным славили Добродетели. По краям композиции располагались смертные (придворные с одной стороны, далее селяне, воины и, наконец, клирики). Они восхищённо внимали славословящим Музам, обратив спины либо презрительные взгляды к Порокам. Впрочем, художник не забыл и о занимательности: приглядевшись внимательнее, можно было отыскать воина, поддающегося Трусости, священника – Чревоугодию, придворного – Похоти и селянина – Лени.

Соответственно, все входящие смотрели на потолок, только выражение лица у де Жекса было какое-то необычное. Он не восторгался красотой фрески, а смотрел так, будто ждал, что штукатурка обрушится ему на голову.

Иезуит наконец обратил взгляд на Элизу.

– Вы знаете, что здесь было?

– Крайне дорогостоящие отделочные работы, которые заняли вечность и только недавно закончились.

– Я не о том. Вы знаете, почему пришлось заново расписывать потолок?

– Судя по тому, как это выглядит, думаю, что из-за госпожи де Ментенон.

– Де Ментенон?! – По реакции де Жекса Элиза поняла, что сморозила глупость.

– Ну… она появилась в 1685-м, ведь так? Тогда же и начались работы. А сюжет явно в её вкусе.

– Совпадение не есть причинность, – сказал де Жекс. – Потолок пришлось чинить из-за ужасного случая, имевшего место в тот год.

Тут иезуит как будто вспомнил, что они торопятся, и вновь заспешил к библиотеке. Элиза еле поспевала за ним.

– Вы знаете, что здесь произошло? – спросил де Жекс, оглядываясь.

– Нечто крайне неприятное – настолько, что мне никто об этом не говорит.

– А. Тогда в библиотеку.

Они вышли из большого зала и оказались в коридоре.

– Что вы говорили раньше о просьбе обвенчать по первому требованию?

– Я получил записку. Думаю, что от вашего воздыхателя. Впрочем, не важно; видимо, он обольщался.

– Немного грустно, – молвила Элиза, вспомнив расставленные в часовне стулья, на которые никто не сядет, цветы, которых никто не увидит и не понюхает, прежде чем их бросят в перегнойную кучу. – Возможно, он задумал нечто вроде похищения, но по своей учтивости намеревался получить благословение семьи и церкви.

– Это ваше с ним дело, – немного холодно отвечал де Жекс, распахивая перед Элизой дверь библиотеки. – Прошу вас, мадемуазель.

– Я предполагал, что вам будет любопытно, – сказал Бонавантюр Россиньоль. Он сидел спиной к сводчатому библиотечному окну, за которым виднелся освещенный факелами двор особняка Аркашонов. Элиза с удивлением увидела падающий снег – зима была холодна и сурова, как в Стокгольме.

На столе перед собой Россиньоль разложил множество книг, бумаг и заметок. Многие из них были на армянском.

– Я уже упоминал, что Чёрный кабинет перехватил занятное письмо, отправленное в первую неделю августа из Санлукар-де-Баррамеда и адресованное семье Исфахнянов в Бастилию.

– Вы не назвали мне их фамилию, – сказала Элиза, – но это и не важно, поскольку она почти наверняка вымышленная.

– Почему? – спросил де Жекс.

– Исфахнян значит просто «уроженец Исфахана» – города, в котором проживает много армян, – ответила Элиза. – Как если бы вы жили среди турок и вас называли просто Эдуард Франк.

Россиньоль кивнул.

– Согласен, это может быть не настоящая фамилия, но я буду пользоваться ею за неимением другой. Так или иначе, я навёл справки и выяснил, что некие армяне были брошены в Бастилию весной 1685-го и пробыли там около года: мать и множество сыновей. Один из них умер в заточении. Выпустили сперва мать, потом братьев. Некоторые из них попали в долговую тюрьму.

Мне потребовалось некоторое время, дабы всех разыскать, ибо за прошедшие годы многие умерли, и выяснить, что старший из братьев – некий Артан Исфахнян, живущий на чердаке неподалёку отсюда. Я устроил так, чтобы письмо попало к нему.

Через несколько дней Артан написал некоему Врежу Исфахняну в Каир. Я снял с письма копию и переправил её дальше. Тогда я не знал, кто такой Вреж Исфахнян – подобно вам, мадемуазель, я подозревал, что фамилия Исфахнян либо прикрытие, либо некий намёк, и Вреж Артану даже не родственник.

Больше ничего не происходило до вчерашнего дня, когда к нам попало письмо, адресованное Артану и отправленное из Розетты в устье Нила. Написано оно тем же почерком, что послание из Санлукар-де-Баррамеда. И вот это уже примечательно, ибо я перевёл письмо из Санлукар на французский, и там нет ни слова о Египте, только вопросы о здоровье родственников. Тот, кто его написал – как я полагаю, Вреж Исфахнян, – очень давно не видел Артана. В письме он не сообщает, что делает в Санлукар-де-Баррамеда и куда собирается дальше. Артан, получив это послание, каким-то образом понимает, что ответ надо отправлять в Каир. Вскорости Вреж объявляется в Розетте – на пути к Каиру – и отсылает оттуда ещё одно письмо с пустыми расспросами о семейных делах.