Смешенье

Когда солнце взошло над усталой и злой шайкой сообщников, те поняли, что находятся посреди большого залива между мысом Абу-Кир на юго-западе и песчаной косой милях в двадцати северо-восточнее. Берега как такового не было, только череда отмелей, тянущаяся на много миль, прежде чем превратиться в нечто, пригодное для деревьев, полей и строений. Вскоре стало ясно, что галиот медленно дрейфует по орбите, создаваемой завихрениями нильского течения. По словам раиса, косу на северо-востоке намыла по песчинке река – где-то поблизости раскрывалось в море её Розеттское устье. Когда же солнце выплыло из-за горизонта и алый диск озарил мучнистое марево сахарской пыли, в нём проступили очертания мечетей и минаретов далеко за отмелями – сама Розетта.

Спокойствие утра нарушили рыдания, несущиеся с носа галиота. Джек отправился туда и нашёл Врежа Исфахняна на толстом брусе, к которому прежде крепился таран. Армянин, стоя на коленях, бился головой о брус и до крови царапал руками голову. Слов он явно не слышал, поэтому Джек подождал немного и, убедившись, что Вреж не надумал топиться, вернулся на шканцы для обсуждения тактики.

Как только окончательно рассвело, они развернули галиот к северу и на вёслах вышли из залива. Розетта (или Рашид, как называл её аль-Гураб) была так близко, что рассветный ветер донёс до слуха завывания муэдзинов. Однако раис объяснил, что отсюда к городу не подобраться – надо пройти несколько миль на север вдоль косы, отыскать вход в устье и ещё час-два подниматься против течения.

Вскорости они увидели шлюп: ночью он отошёл от берега и теперь патрулировал Розеттское устье. По счастью, ветер дул с юго-запада. Галиот под парусом резво устремился на восток, словно намереваясь войти в Нил у Дамиетты, ста милями дальше. Французскому капитану оставалось лишь заглотить наживку и с попутным ветром ринуться в погоню. Когда шлюп поравнялся с галиотом и начал сближаться, аль-Гураб убрал все паруса и велел грести против ветра. Шлюп тоже повернул, но без вёсел вынужден был идти бейдевинд галсами, что не оставляло ему шансов нагнать галиот. Разрыв все увеличивался, а хаос отмелей у входа в устье всё приближался.

Манёвры заняли полдня, и за это время Вреж Исфахнян успокоился. Когда он снова обрёл вменяемый вид, Джек принёс ему бурдюк с вином и кружку, а сам сел рядом на носу галиота – сейчас, когда они шли против ветра, галерная вонь чувствовалась здесь меньше всего.

– Прости мою слабость, – хрипло проговорил Вреж. – Розетта заставила меня вспомнить отцовский рассказ о том, как он проходил здесь с грузом кофе на борту. Отец провёл своё судёнышко несметными узкими проливами, каналами и реками, а когда миновал Розеттскую таможню и вышел в устье, Средиземное море предстало ему во всей своей безмерной огромности – для кого-то символ страха и предвестье яростных бурь, для него – дорога к безграничным возможностям. Отсюда он двинулся прямиком в Марсель и…

– Да, знаю, и научил французов пить кофе, – перебил Джек, который знал продолжение по меньшей мере не хуже товарища. – Прости, что сворачиваю с общего курса твоего рассказа, но в той версии, которую излагал твой брат, ваш отец закупил кофе в Мокке.

Вреж опешил.

– Да. Мокка – то место, где сходятся вместе эфиопский кофе, индийский перец и испанское серебро.

– Я видел карты, – с нажимом проговорил Джек. – Карты всего мира, в ганноверской библиотеке. И насколько мне помнится, Мокка – на Красном море.

– Да. Как расскажет тебе Ниязи, она расположена в Счастливой Аравии, через Красное море от Эфиопии.

– Более того, у меня осталось впечатление, что Красное море соединяется с океаном, омывающим Индию.

Вреж не ответил.

– Если правда, что Каир – конец маршрута, и ни одно судно не может пройти дальше на восток, – то как твой отец попал сюда из Мокки на Красном море?

Вреж сидел, зажмурясь, и еле слышно ругался.

– Должен быть путь! – Джек вскочил, чтобы выкрикнуть своё открытие.

В этот самый миг он уголком глаза заметил, как дёрнулась рука Врежа. Движение было почти неуловимым, и всё же многие заметили бы его и отскочили в сторону, потому что Вреж, вне всякого сомнения, потянулся к кинжалу за поясом. Рука сдвинулась от силы на полдюйма и тут же вернулась на место. Однако Джек заметил это и, вздрогнув, поглядел в распухшее от слёз лицо Врежа Исфахняна. Он увидел горечь (само собой), но не различил смертоубийственного порыва, только некую обречённость.

– Молодцом, Вреж! – сказал Джек, от души хлопая того по плечу, затем отправился на ют – собирать совет.

В ту ночь покой розеттской улицы парикмахеров нарушил стук пистолетной рукояти в старую деревянную дверь. Наверху растворились ставни, и высунулся сердитый человек, который стал чуть менее сердитым, когда увидел, что двое или трое из ночных посетителей – турки (во всяком случае, одеты как турки), а один – янычар. Звон пиастров в потряхиваемом кошельке ещё улучшил настроение хозяина. Щеколды отодвинули, гостей впустили.

Дом был опрятный и ухоженный, но пах так, будто все обрезки волос с полов всех цирюлен Османской империи смели в здешнюю кладовку и оставили преть. Заварили чай, принесли табак. После получасовой вежливой беседы гости предложили хозяину сделку. Тот, оправившись от изумления, согласился. Быстроногого мальчишку послали на улицу брадобреев. Пока его ждали, парикмахер зажёг светильник и показал готовый товар. Огромные парики на болванках, изготовленные на экспорт, удивили гостей-европейцев не меньше, чем любого араба: зато время, что они гребли на галерах, мода переменилась. Парики теперь были не плоские и широкие, а высокие и узкие.

В чулане хранилось сырьё, из него и предстояло выбирать. Даже самый тонкий конский волос был слишком груб, а шелковистые человеческие волосы из Китая не подходили по цвету и высветлять их было некогда.

Явился заспанный турок-брадобрей, принялся греть воду и править бритвы. Посетители остановили выбор на желтоватом козьем волосе, не самом дорогом, но и не самом дешёвом.

Турок выбрил янычару голову и щеки, затем с помощью смоченных в спирте ватных тампонов подпалил пушок на скулах и, получив деньги, отправился восвояси. Теперь за работу принялся парикмахер. Он наносил на щеки янычара мазки сосновой камеди и приклеивал на них козий волос. Через час янычар вонял сосной и козлом, а выглядел так, будто не брился и не стригся лет десять. Осталось лишь раздеть его до пояса, явив исполосованную шрамами спину, чтобы всякий признал в нём не янычара, а галерного раба.

Пьер де Жонзак вернулся на берег Нила через час после рассвета, как обещался или грозил, и привёл с собой весь эскадрон гусар. Вчера они галопом вылетели на пристань и остановились перед самыми сходнями – взмокшие и пыльные после того, как сутки скакали туда-сюда по Канопской дороге в попытке угнаться за манёврами галиота.

Используя мсье Арланка в качестве переводчика, Наср аль-Гураб для начала поздравил де Жонзака с тем, как великолепно выглядит его отряд – очевидно, слуги во французском консульстве ночь напролет скребли, чистили, крахмалили и наводили глянец. Затем раис извинился за неприглядный вид судна и отсутствие некоторых членов команды. Часть из них «пребывает в сени лоз» – это поэтическое выражение означало, что они закупают провиант на базаре (который и впрямь был завит виноградом). Другие «пьют мокко в доме паши». В последних словах де Жонзак усмотрел (и совершенно справедливо) грубый намёк на то, что некоторые сообщники сейчас рассовывают бакшиш чиновникам в турецком форте над рекой. Форт стоял совсем рядом, и на стенах можно было без труда различить янычар, с холодным профессионализмом разглядывающих французских драгун. Короче, раис давал понять: здесь вам не Александрия. Да, в Розетте у французов есть консульство и войска, однако проку от них как от берберийского жеребца кумыса.

Утверждение было вполне резонное, хотя до сих пор аль-Гураб не сказал ни слова правды. На самом деле половина сообщников отсутствовала, потому что четверо (Даппа, Иеронимо, Ниязи и Вреж) скакали во весь опор в сторону Каира, надеясь за двое суток покрыть пятьдесят миль. А один был прикован к скамье.