Смешенье

Эти коридоры и теснившиеся в них комнатушки, разделённые пополам, а потом ещё и ещё пополам, являли собой Версаль как он есть. Крыло, в котором расположился кабинет графа де Поншартрена, генерального контролёра финансов, – Версаль, каким он задумывался: комнаты просторные, окна повсюду, полы не загажены. Поншартрен сидел спиной к большому сводчатому окну с видом на сад. Худые икры, защищённые только шёлковыми чулками, скрестились под столом, как две палки, которые трут одна о другую. Солнце светило ему в спину. Огромный парик отбрасывал альпийских размеров тень на стол и документ. Количество денег, которые корсары Жана Бара отняли у Элизы и которые она теперь ссужала казначейству, было проставлено не числами, а словами, и так велика оказалась эта сумма, записанная до последней значащей цифры, что растянулась на три строчки; Поншартрену, чтобы вывести её на бумаге, пришлось дважды обмакивать перо в чернильницу. Она была как глава из Библии; пока Элиза читала, в голову нахлынули воспоминания о сделках и бессонных ночах, которых стоил ей этот капитал. Воспоминания, ненужные и непрошеные, лились рекой. Кроме того, у неё текло молоко, она чувствовала приближение месячных, страдала расстройством желудка, хотела писать и, если бы продолжала обо всём этом думать, залилась бы слезами. Ей пришла нелепая фантазия вытащить Жана Бара из салона, где тот потчует придворных дам корсарскими россказнями, свести с корсетным мастером, и пусть изобретут какой-нибудь наряд, какую-нибудь систему проконопаченной обвязки, оплётки и стяжки, чтобы заключить голову и тело в непроницаемый чехол, из которого не просочатся ни лишние воспоминая, ни лишние жидкости.

Однако сейчас такого чехла не было. Элиза почувствовала на лице солнечное тепло – а может, взгляд генерального контролёра финансов.

– Сумма указана верно, – сказала она и, усталыми замёрзшими руками приподняв сзади юбки, попятилась в тень.

– Хорошо, – отвечал Поншартрен ласковым голосом доброго врача и обратил крупные карие глаза к секретарю, который последние несколько минут бочком-бочком отступал к камину в дальнем конце комнаты. Поншартрен обмакнул перо и, двигая рукой от самого плеча, совершил длинную серию эволюций. Огромное замысловатое ПОНШАРТРЕН появилось в основании страницы. Секретарь наклонился и поставил рядом свой росчерк. Поншартрен встал.

– Надеюсь, сударыня не откажется разделить со мной скромное угощение, пока… – Он взглянул на секретаря, который, заняв место графа за столом, возился с воском, лентами, печатями и тому подобным.

– Что угодно, хоть камни грызть, лишь бы рядом с камином.

Граф подал графине руку, и они вместе заскользили к той языческой композиции, которая здесь носила имя «камин». Перед ним стояли два кресла, оба большие, с подлокотниками, ибо гостья и хозяин носили одинаковый титул. Поншартрен усадил Элизу в одно, потом собственными руками взял полено и подбросил в огонь. Не вполне обычное для графа поведение, наверное, должно было показать Элизе, что они здесь без чинов. Поншартрен отряхнул ладони и, сев, тщательно вытер их кружевным платком. Пришаркала горничная на замерзших негнущихся ногах, вытащила руки из рукавов и разлила кофе по чашкам, поднимая клубы пара.

– Вам часто приходится подписывать такие бумаги? – спросила Элиза, глядя в сторону стола, где процесс запечатывания вошёл в начальную стадию.

– Редко на такие большие суммы и никогда – столь очаровательному кредитору. Впрочем, да, многие знатные люди последовали примеру короля и передали лежавшие без дела авуары в Казначейство, которое заставит эти средства работать.

– Вам будет приятно узнать, что средства эти сполна работают вдоль Ла-Манша, – сказала Элиза. – Со всего побережья грозят английским судам новые орудия за новыми валами, связанные с новыми пороховыми погребами превосходными дорогами, которые пролегли там, где до присоединения этих земель к Франции вились только коровьи тропы!

– Чрезвычайно рад слышать! – воскликнул граф, подаваясь вперёд. Элиза с изумлением увидела, что он вполне искренен, потом удивилась своему изумлению.

Не увидев отклика на лице Элизы, граф сник.

– Простите, если я… немного неразговорчива, – сказала Элиза, – просто я долгое время пробыла в пути, а теперь столько всего предстоит сделать!

– Вскоре вы завершите дела и сможете веселиться вместе со всеми! Вам необходимо отдохнуть. Приём, который герцогиня д'Аркашон даёт завтра вечером…

– Да, мне и впрямь следует копить силы, чтобы не заснуть в первый же час.

– Надеюсь, сударыня, когда вы отдохнёте с дороги, нам вновь представится возможность побеседовать. Как вы знаете, я совсем недавно вступил в должность. Конечно, я принял её с радостью… но теперь, спустя первые месяцы, нахожу куда более интересной, чем мог предполагать.

– Все воображают, будто она интересна в финансовом смысле, – заметила Элиза.

– Разумеется, – отвечал Поншартрен, разделяя иронию своей собеседницы, – однако я говорил о другом.

– Ну конечно, мсье, ибо вы человек умный и бескорыстный – потому-то король вас и выбрал! Вступив в новую должность, вы нашли её увлекательной для ума.

– Истинная правда, сударыня. Хотя мало кто в Версале это понимает. Вы – редкое исключение.

– Отсюда ваше желание продолжить беседу.

Поншартрен опустил веки и легонько кивнул. Потом снова открыл глаза – большие и очень приятные – и улыбнулся.

– Вы знакомы с Бонавантюром Россиньолем?

Улыбка померкла.

– Я, разумеется, про него слышал…

– Это ещё одна белая ворона.

– Он ведь даже живёт не здесь?

– В Жювизи. Но будет завтра в Ла-Дюнетт. Как и вы, надеюсь?

– Герцогиня оказала нам честь, прислав приглашение. Мы будем счастливы им воспользоваться.

– Разыщите меня там, мсье. Я сведу вас с Бонавантюром Россиньолем, и мы учредим новый салон – только для тех, кому числа любезней денег.

– Вот наконец и наша дуэнья!

– Кто?!

– Как вы не понимаете, мсье Россиньоль? С нами поедет герцогиня д'Аркашон. Иначе не миновать пересудов! И надо же, с нею граф де Поншартрен! Я хотела вас познакомить.

При звуке этого имени Россиньоль повернул голову – вернее, попытался. Поскольку парик ниспадал на плечи, поверх которых был обмотан тяжёлый шерстяной плед, поворачивать голову следовало вместе с туловищем. Россиньоль привстал, низвергая лавины снега – они с Элизой столько просидели в открытых санях, что на коленях намело сугробы. Россиньоль, неуклюже переступая по кругу, повернулся к садовому крыльцу Ла-Дюнетт, напомнив Элизе булаву, которой жонглёр балансирует на ладони. Внешне он во многом напоминал Поншартрена, только если у графа глаза были карие и тёплые, то у Россиньоля – чёрные и жгучие. И жгучие не в смысле «страстные», если не считать страсти к работе.

Слуга открыл двери. Из них вырвалось арпеджио на флейте – обрывок менуэта. Следом показался Поншартрен. Он поднял лицо, заморгал от падающего снега и совершил пируэт в сторону хозяйки, которая задержалась в дверях и в нарушение придворного регламента побуждала его идти первым. Алый шёлковый шарф полыхнул зарницей и лёг на парик. Толстыми, замёрзшими, ревматическими пальцами герцогиня завязала его на подбородке и, взяв Поншартрена под локоть, ступила на гравийную дорожку с куда большей опаской, чем та заслуживала. Снег слуги убрали, а до саней было шагов сто. Гости хлынули к дверям и запотевшим окнам, чтобы попрощаться с герцогиней, как будто она отбывает на Суринам, а не на получасовую прогулку по собственным владениям.

Россиньоль прежним манером повернулся к Элизе. Садиться смысла не было, иначе пришлось бы вставать снова, как только подойдут госпожа герцогиня и господин граф.

– Мсье Россиньоль, – сказала Элиза. – Любой ребёнок знает, что лимонным соком или разведённым молоком можно написать невидимое послание, которое проступит, если нагреть его над огнём. Вы смотрите на меня так, будто на моём лице что-то написано молоком и проявится под жаром вашего взора. Позвольте напомнить: частенько это кончается тем, что вспыхивает сама бумага.