Смешенье

Церемония шла на латыни. Не будь сейчас декабрь – половину присутствующих хватил бы солнечный удар. В начале пятого часа Джек заметил, что Мойше мурлычет себе под нос. Это было настолько неожиданно и ни с чем не сообразно, что Джек чуть не наклонился к Мойше, но вовремя сообразил, что на голове у него трёхфутовый шутовской колпак, и движение будет столь же украдчивым, как исполнение тарантеллы на алтаре. Поэтому он остался стоять, как и все в Мехико. По другую сторону от него Эдмунд де Ат что-то бормотал на латыни, однако вместо того, что склонить голову и закрыть глаза, бельгиец, казалось, пожирал глазами богатых монахинь по левую руку от архиепископа. Джек ничего не понял, пока, разглядывая каждую монахиню по отдельности, не увидел смотрящую прямо на него Елизавету де Обрегон.

Аутодафе закончилось вскоре после заката, и публика разделилась: монахи и монахини разноцветными процессиями двинулись прочь, а бедняки устроили хлебный бунт. Зрелище, вероятно, было занятное, но только не для Джека. Он, Мойше и Эдмунд де Ат, разыскав Джимми, Дэнни и Томбу, двинулись из города.

Когда наконец стало можно говорить, Джек повернулся к Мойше:

– Никогда ещё еврей не был так весел на аутодафе. Ты что, жевал перуанские листья, которые так любят испанцы?

– Нет, я смотрел на садящееся солнце и размышлял об астрологии. Во-первых, самый короткий день в Северном полушарии – самый длинный в Южном. И то, и другое нам на руку. Здесь ранний заход сократил церемонию на час-два, к тому же она прошла не на жаре. На Огненной же земле сейчас самое тёплое время года, а дни – невероятно длинные. Если ван Крюйк своё дело знает (в чём я нисколько не сомневаюсь), он примерно сейчас входит в Магелланов пролив. Что возвращает нас ко второму моему наблюдению, а именно: скоро Новый год. Второй год восемнадцатого века. Ван Крюйк, с Божьей помощью, в честь праздника обогнёт мыс Горн, а я сменю треклятое санбенито на пончо, дурацкий колпак – на сомбреро и уеду на север, где Инквизиция меня не достанет. Это век Просвещения, я чувствую!

– Ну точно, ты жевал перуанские листья, – заключил Джек.

Остановились в гостинице, где башмаки и сёдла надо было подвешивать к потолку, чтобы их не унесли и не съели крысы, тем не менее ночлег стоил безбожно дорого. Выехали до рассвета и, миновав вонючие пригороды, населённые преимущественно бродягами, двинулись на север через долину. Эдмунду де Ату дорога была интереснее, чем остальным, не раз бывавшим в этих краях. Бельгиец молча трясся на осле, оглядывая болотистую равнину с остатками ирригационных сооружений и разноцветными минеральными источниками. Над плантациями какао и ванили понимались кричаще-безвкусные церкви и монастыри, выстроенные сказочно разбогатевшими в этих краях испанцами. Некоторые были почти до основания разрушены ворами и бродягами, которых здесь было куда больше.

Криптоиудеи ещё раньше распознали в Мойше прирождённого вожака и теперь целою толпой в санбенито и колпаках следовали за ним. Путь лежал через необычные скопления негров и филиппинцев, по лужам застывшей лавы, меж исходящих дымом и паром сахарных заводов. На берегах рек заключали сложные сделки с полуголыми татуированными индейцами, и те переправляли их на плотах из досок, уложенных поверх наполненных воздухом калебасок, пока другие индейцы на спине переносили через брод ослов. Посёлки старались огибать или проезжали как можно быстрее; здесь почти всё население составляли креолы (родившиеся в Новой Испании полукровки), люто ненавидевшие белых. Креольские мальчишки швыряли бы в путников камнями, даже не будь на них санбенито.

Надо было поскорее выбираться из обжитых краёв, поэтому Джек, Мойше, Джимми, Дэнни и Томба не давали де Ату глазеть по сторонам, а гнали вперёд. Останавливались только ради еды, когда замечали миниатюрного оленя на опушке или индюков на дереве. Тогда – звук выстрелов, дым, кровь и потроха на обочине.

– На ваш выкуп ушло целое состояние, – заметил Дэнни. – По счастью, у нас оно было не одно.

– Вы заключали новые сделки или только совершали поставки по старым? – озабоченно спросил Мойше.

– Мы продали всю ртуть по шесть пенсов за тонну, а выручку потратили на виски и девок, – резко отвечал Джимми.

Мили две ехали в молчании. Затем Мойше терпеливо начал новый заход:

– Я по-прежнему владею частью ртути, поэтому имею право знать, сколько продано, сколько ждёт доставки и сколько осталось.

– До нашего появления люди испанского короля драли с владельцев рудников по триста пиастров за английский центнер ртути, – напомнил Дэнни. – Когда мы начали продавать за двести, они сбросили цену до ста, что ближе к нормальной рыночной. К тому времени как вас с отцом арестовала Инквизиция, мы временно остановили продажи в надежде, что цена подрастёт.

Джимми продолжил:

– Когда мы вернулись с мыса Течений и узнали, что вы в тюрьме, цена была сто двадцать пять пиастров, поэтому мы только развозили ртуть тем, с кем договорился ты, Мойше, и закапывали выручку в разных местах отсюда до Веракруса. Однако в последнее время нам нечего было делать, а цена поднялась до ста шестидесяти…

– В Сакатекасе ближе к двумстам, – вставил Томба.

– И мы заключили несколько новых сделок.

– Превосходно! – воскликнул Мойше. Три сомбреро повернулись в его сторону, полагая, что он съязвил, однако Мойше был совершенно серьёзен. – Я хочу без промедления обратить свою долю в металл!

– Поскольку речь о ртути, тебе надо было сказать «в звонкий металл», – заметил Джек.

– Отлично. Я хочу получить свою долю серебром, а лучше золотом, и отправиться на север с ними. – Мойше обернулся на толпу евреев в санбенито с красными андреевскими крестами. – Испанцы покорили земли за жалкой речушкой Рио-Гранде и назвали их Новой Мексикой. Хуже старой она всё равно не будет. Говорят, там размещён гарнизон в шестьсот кавалеристов, и каждому платят пятьсот пиастров в год, но почти все деньги оседают в сундуках у губернатора, который безбожно дерёт с солдат за еду и прочее. Я отправляюсь туда и буду снабжать их провиантом по честным ценам, а по пути обращать в иудаизм каждого встреченного индейца!

– Хм… если хотя бы половина того, что говорят о команчах, правда, лучше не лезть к ним с разговорами о религии, – заметил Дэнни.

– И вообще с разговорами, – подхватил Томба.

– А по большому счёту лучше и вовсе не лезть, – добавил Джимми.

– Хватит! – отрезал Джек. – Мойше вынимает деньги из одного плана, чтобы вложить в другой, и, разумеется, новый замысел нуждается в доработке. Времени на это ещё предостаточно.

Через несколько дней въехали из долины в куда менее населённые горы. Если не считать индейцев, вытесненных из низин испанцами, здесь жили только рудокопы. Рудники были старые, глубокие и знаменитые, вокруг стояли саманные домишки и церкви. Работали всё больше невольники, по большей части индейцы. Местность очень походила на Гарц – кучи шлака и большие печи там, где серебро выплавляли из богатых руд, ряды земляных куч там, где его извлекали из бедных при помощи ртути. Джек не сказал бы, где тоскливее: в Гарце с его свинцовым небом и пронизывающим ветром или в этом выжженном солнцем краю, где не растёт ничего, кроме кактусов. Размышления Мойше были ещё мрачнее.

– Эту землю терзают почти двести лет, теперь все её кости и кишки – наружу. Напоминает изгнание евреев из Испании в 1492 году. Они перебирались в Португалию и видели у дороги тела тех, кто выехал раньше, – друзей и родственников, которым разбойники вспороли животы в надежде найти там проглоченные золото и алмазы. Испанцы поступают с землёй так же, а мучить её заставляют прежних хозяев – индейцев.

– Вижу, действие коки закончилось – тебе самое время всерьёз обдумать новые планы.

Ближе к Гуанохуато рудники были новее, кустарнее[49], здесь работали все больше свободные, часто сами хозяева. И всё же этот край уже успели обжить – выстроить поселки, возвести церкви, перевезти семьи. В городишке, который ещё недавно отмечал собой северную границу цивилизации, путники остановились на день, чтобы подбить счета.

49.

В ориг. shallower -- Nothing.