Смешенье

– В том-то и дело. Лотерея – игра случая и потерпит крах, если просчитаться математически. Я пригласил Ньютона в качестве консультанта.

– Разумно обратиться к лучшему специалисту.

– Однако он, сдаётся, чересчур занят, а когда находит время ответить на мои письма, то не пишет о вероятности, но обличает меня в сношении с иезуитами или поджоге его лаборатории.

– Довольно. Все, говорившие со мной о Ньютоне в последние несколько дней, прибегали к эвфемизмам и экивокам, подразумевающим, что он повредился в уме.

– Я всегда считал Гука нашим записным сумасшедшим, но Ньютон в последнее время…

– Молчите, сэр. Я постараюсь докопаться до истины.

– Прекрасно. А теперь на колени, мистер Уотерхауз.

– Простите?!

– Не бойтесь, я сейчас к вам присоединюсь… колени мои с годами гнутся всё хуже… кхе… ох… уф. Ну вот. Теперь помолимся.

– Вы всегда молитесь после мочеиспускания?

– Только после особо знатного, в компании собрата по несчастью, как сейчас. Владыка Вселенной, Твои смиренные рабы Самюэль Пепис и Даниель Уотерхауз молят Тебя об упокоении души покойного епископа Честерского, Джона Уилкинса, который, не стремясь к дальнейшему очищению в Почке Мира, отошёл к Тебе двадцать лет назад. Благодарим Тебя, наделившего нас разумом, благодаря которому изобрели литотомию, что позволило нам, недостойным, задержаться в мире, мочась свободно по мере надобности. Пусть же струи нашей мочи, что, играя на солнце, устремляются на восток сверкающими параболами, будут зримым знаком Твоей милости, как камни в наших карманах вечно напоминают, что мы бренны и мы грешники. Хотите что-нибудь добавить, мистер Уотерхауз?

– Только «аминь».

– Аминь! Прах меня побери, я опаздываю на свой следующий заговор! Бог в помощь, Даниель.

Ибо пламя страстей никогда не просветляет разума, а, наоборот, помрачает его.[30]

Первым душевным движением Уотерхауза, как ни странно, было сочувствие к юному Доминику Мэшему. Даниеля бы тоже ошеломило то, что Джон Локк, Николя Фатио де Дюийер и Исаак Ньютон сделали в Оутсе, не видь он Эпсом в Чумной год. А так лаборатория, которую три одиноких еретика устроили в поместье Мэшемов, представлялась лишь бледным подобием того, что Уилкинс и Гук сотворили в гостях у Джона Комстока.

Впрочем, Даниель вынужден был признать, что всё здесь куда культурнее. Во флигелях имения миссис Мэшем не вспарывали животы собакам. Эпсом (в воспоминаниях) самозародился из почвы, политой кровью и удобренной порохом, – в нём преобладали стихии земли и воды. Оутс, словно привезенная из Франции тепличная лилия, состоял из воздуха и огня. И всё здесь было направлено на поиск пятой стихии – квинтэссенции, звёздного вещества, Божьего присутствия в мире. Солнце сверкало на белых барочных зданиях, поздние осенние розы ещё цвели, сквозь открытые окна в гостиные и галереи лился свежий воздух, и Даниель, идя с Мэшемом по имению, без труда понимал, как молодой и несведущий в науках человек попался на удочку алхимии: поверил, что квинтэссенция пронизывает всё, но это место в особенности, и столь выдающимся мужам непременно удастся её вычленить.

Они наткнулись на Фатио в библиотеке. Вокруг громоздились Библии, написанные и напечатанные на всевозможных языках самыми разными алфавитами. «Протогея» как зачумлённая лежала на отдельном столе в углу. Фатио представил целый спектакль: старательно сделал вид, будто погружён в раздумья и не заметил вошедших. Даниелю следовало обнаружить своё присутствие, чтобы Фатио смог разыграть ещё одну сцену: великодушно уверить, что он не в претензии. У Даниеля не было сил на эту комедию, и он, молча поманив Мэшема рукой, вышел из комнаты. Фатио окружал странный, тревожный ореол хрупкости, словно фарфоровую статуэтку, неосторожно забытую на краю.

Мэшем провёл Даниеля в кабинет, который, очевидно, занимал Локк. Четыре года назад тот напечатал «Опыт о человеческом разумении». Судя по груде писем на столе, буря гневных откликов ещё не утихла, и Локк сочинял что-то вроде апологии ко второму изданию: «…Поиски разумом истины представляют род соколиной или псовой охоты, в которой сама погоня за дичью составляет значительную часть наслаждения».[31] Стеклянные двери вели из кабинета в розарий. Поднявшийся ветер распахнул одну из них, впустив холодный воздух и разметав бумаги. Сразу запахло осенней сыростью. Мэшем бросился ловить разлетевшиеся листы, что выглядело забавно, поскольку они изначально были в полнейшем беспорядке. Даниель, чтобы не мешать и чтобы спрятать улыбку, шагнул в открытую дверь. Ветер стих. Из сада долетал голос Локка – говоривший что-то пространное, умное, умиротворяющее. Его то и дело прерывали резкие возражения Исаака Ньютона.

Не успел Даниель выйти в сад, как налетел новый порыв. Ветер срывал побуревшие лепестки с тысяч отцветших роз, свисавших, словно побитые яблоки, с беседок и шпалер, бросал их на землю и кружил по саду.

Исаак Ньютон заметил Даниеля сразу. Учёный сидел, вытянув ноги, в садовом кресле, весь закутанный одеялами, и тем не менее постоянно дрожал, хотя день только начал холодать. Он выглядел как покойник: лицо осунулось сильнее обычного и было так бледно, словно всю кровь высосали из жил и заменили ртутью.

– Даниель, хорошо, что наш общий друг мистер Джон Локк предупредил меня о вашем приезде, не то я бы неверно истолковал ваше появление.

– Как так?

– Последнее время я пребываю в странном состоянии духа. Покуда я сижу в саду при свете дня, мир представляется вполне безобидным. Однако, едва наступает ночь, а она с каждым днём приходит все раньше и раньше, тьма окутывает мой разум, и мне чудятся длинные тени за всем и вся, виденным в дневные часы. Тени эти сплетены интригами, заговорами и кликами.

– Все, кроме безумцев в Бедламе, интригуют, Каждый участвует в заговоре-другом. И что такое Королевское общество, если не клика? Я не буду клясться в своей чистоте. Однако комплот, который я представляю, желает вам лишь добра.

– Об этом мне судить! Откуда вам знать, что для меня благо?

– Если бы вы видели себя моими глазами, то в миг согласились бы, что я знаю это куда лучше вашего. Когда вы последний раз спали?

– Пять дней я сидел у огня, следя за работой.

– Великим деланием?

– Вы знаете меня почти столько же, сколько я сам, Даниель, так зачем спрашиваете? Вам известно, что я не отвечу прямо. И ответ вам ведом. Ваш вопрос суетен дважды.

– Пять ночей… Коли так, случай привёл меня сюда именно сегодня, ибо есть шанс, что недельное бдение, притупив ваши умственные способности, приблизило вас ко мне.

– Коим образом вы чаете со мной сблизиться?

Позади Мэшем что-то начал говорить и резко замолк. Даниель полуобернулся и увидел, что Фатио шёл за ним и сейчас стоит в кабинете Локка. Увидев, что его заметили, тот как-то бочком, словно напуганный пёс, вышел в сад и отвесил Даниелю лёгкий поклон.

– Коим образом? Не тем, что Фатио – это решилось между нами в Троицын день 1662-го, если я не сильно ошибаюсь.

Ньютон на мгновение прикрыл красные от бессонных ночей глаза, давая понять, что Даниель не ошибается. Тот продолжал:

– И не тем, коего желает Лейбниц.

Фатио скривился.

– Мы прочли письмо господина Лейбница; всё оно – не более чем грубые нападки на мою теорию тяготения.

– Если Лейбниц разбил вашу теорию тяготения, господин Фатио, значит, ему достало смелости и прямоты изложить на бумаге то, что Гюйгенс, Галлей, Гук и Рен говорили между собой с тех самых пор, как вы представили её Королевскому обществу. И я сейчас последую Лейбницу. Не корчите возмущённую мину, Фатио, ради всего святого. Я вижу в этом саду троих: Фатио атакован и готов обороняться со всем пылом; Ньютон держит себя двойственно, как будто втайне со мной согласен; Локк, вероятно, жалеет, что я явился нарушить ваше единомыслие. Однако я его нарушил и нарушу ещё сильнее. Ибо, оглядывая пройденный путь, я думаю, что добился бы большего, если бы меньше помышлял о мнении окружающих. Натурфилософия не может развиваться, не сокрушая старые теории и не сметая с пути новые, неверные, что неизбежно ранит чувства их защитников. Я был плохим натурфилософом не по скудости ума, а из своего рода трусости. Сегодня я потщусь быть смелым, дабы стать лучшим натурфилософом, и, возможно, заслужу вашу ненависть. Тогда я отправлюсь в Бостон следующим же кораблём. Посему, Фатио, не отстаивайте свою теорию и не обрушивайтесь на теорию Лейбница, но, заклинаю, молчите и ненавидьте меня. Исаак, вот что я имел в виду, говоря, что хотел бы к вам приблизиться. Если к моему уходу вы меня возненавидите, я сочту, что преуспел.

30.

Перевод А. Гутермана.

31.

«Опыт о человеческом разумении». Письмо к читателям. Перевод А.Н. Савина.