Смешенье

Вы дружны с Даниелем Уотерхаузом, который не любит алхимию и считает время, проведенное мною в лаборатории, потерянным для натурфилософии. Он даже поджёг мою лабораторию в 1677 году. Я его простил, он же так и не простил мне мои продолжающиеся занятия алхимией. Возможно, он словами или жестами внушил вам, сударыня, свои взгляды.

Вы также дружны с Лейбницем. Некоторые хотят убедить меня, будто Лейбниц – мой враг. Я так не думаю.

Говоря это, Ньютон посмотрел прямо на Фатио. Тот побагровел и отвёл взгляд.

– Я говорю, что сохраняется произведение массы и скорости; Лейбниц говорит, что сохраняется произведение массы и квадрата скорости. Сдаётся, что оба мы правы и, объединив два этих принципа, сможем создать науку динамику – пользуясь термином Лейбница, – которая будет больше, нежели сумма своих составляющих. Так что Лейбниц не убавил от моих трудов, а прибавил к ним.

Равным образом он не убавить домогается от «Математических начал», но прибавить то, чего им явно недостаёт, – объяснения причин и оснований силы. В этом мы с Лейбницем соратники. Я подобно ему тщусь раскрыть загадку силы, действующей на расстоянии, как та, что связует тяготеющие тела, или внутри и вокруг тел, как при соударении. Или как эта.

Ньютон протянул руку ладонью вверх. Элиза подумала было, что он приглашает её взглянуть на окно в стене над столом. Однако Ньютон повёл рукой, словно ловя комара, и остановил её. На бледной, словно пергаментной ладони лежала маленькая радуга от какой-то неровности в стекле. Полоска света была неколебима, как гироскоп, хотя рука Ньютона дрожала. Такую оптическую иллюзию не создал бы ни один версальский живописец, сколько угодно поднаторевший в причудливых ложных перспективах и прочих обманах зрения. Элиза безотчётно протянула руки и поддержала дрожащую ладонь Ньютона.

– Я вижу, вы нездоровы, сударь, – сказала она, – это не дрожь от чрезмерного употребления кофе, а лихорадочный озноб…

Однако рука Ньютона была холодна.

– Мы все нездоровы, если на то пошло, – отвечал он. – И если некое поветрие выкосит нас всех, эти маленькие спектры будут перемещаться по комнате до скончания веков, не зная и не заботясь, ловят ли их живые человеческие руки. Наша плоть останавливает свет. Да, плоть немощна, но дух бодр, и размышляя над тем, что наблюдают наши плотские органы чувств, мы совершенствуем разум и возвышаем душу, пусть плоть наша стареет и увядает. Нет, у меня не лихорадка, сударыня. – Он убрал руку и вцепился в подлокотник, чтобы унять дрожь. Радуга теперь лежала у Элизы в горсти. – Однако я смертен и тщусь в отпущенные мне годы постичь тайну силы. Теперь помыслите о свете, который поймали в ладонь. Он промчался через сотни миллионов миль небесного эфира и не изменился ни на йоту. Земная атмосфера исказила его лишь самую малость. И вот, пройдя четверть дюйма оконного стекла, он отклоняется от курса и разлагается на цвета. Мы не замечаем этого за обыденностью, но задумайтесь, какого чуда мы свидетели! На всём своём долгом пути от Солнца свет не подвержен влиянию солнечного тяготения, столь мощного, что ему покорствует могучий Юпитер на куда большем удалении. А разве не воздействует на него притяжение Земли, Луны и других планет? Однако он совершенно к ним нечувствителен. Тем не менее, в куске стекла заключена сила, которая отклоняет его и разлагает на цвета. Как если бы ядро, выброшенное с бесконечной скоростью из сверхпушки, прошло чрез крепостные валы и бастионы, словно через их тень, но отклонилось и разбилось вдребезги от пёрышка в руке дитяти. Что, заключённое в заурядном оконном стекле, обладает такой силой, но не воздействует на меня и на вас? Или размыслите о кислотах, кои в считанные мгновения растворяют камни, от сотворения мира побеждавшие натиск стихий? Что властно уничтожить камень, созданный Богом, камень, способный удерживать вес пирамиды, останавливать огонь, отражать пули? Значит, в кислотах дремлет великая сила, способная сокрушить такую мощь. Вправе ли мы помыслить, что сила эта родственна или тождественна той, что отклоняет проходящий через стекло свет? И разве не должны задаваться подобными вопросами те, что величают себя натурфилософами?

– Ах, если бы все приверженцы алхимии ставили вопросы столь же чётко и с такой же ясностью излагали!

– Традиции алхимического искусства древни и необычны. Алхимики если и говорят, то загадочными иносказаниями. Не мне исправлять заведённый обычай; я могу лишь завершить делание и таким образом пролить свет на сокрытое дотоле во мгле. И в связи с этим деланием я имею сказать вам нечто насчёт золота, похищенного Джеком Шафто в Бонанце.

Поворот был столь неожиданным, что Элиза обмякла в кресле, словно брошенная тряпичная кукла. Фатио устремил на неё пристально-испытующий взор. Даже Ньютона, казалось, позабавило её смятение.

– Не знаю, сударыня, каким образом вы замешаны в эту историю, и не имею ни власти, ни желания выпытывать у вас правду. Довольно и того, что, по убеждению многих членов эзотерического братства, вы располагаете некими нужными нам сведениями, а коли так, в ваших интересах знать, почему алхимики так пекутся об этом золоте.

– Я знаю или подозреваю лишь то, что смогла вывести из слов и поступков людей, стремящихся им завладеть. Люди эти считают, что оно в отличие от обычного золота наделено некими сверхъестественными качествами.

Ньютон удивился.

– Я искренне не ведаю, что значит слово «сверхъестественный», – сказал он. – Однако вы не сильно заблуждаетесь.

– Я не хочу заблуждаться нисколько. Поправьте меня, сэр.

– Предтечей алхимиков был мудрый царь Соломон, строитель Храма, – начал Ньютон. – Страшась по младости лет не справиться с бременем царской власти, он вознёс Господу тысячу всесожжений, и Тот, явившись Соломону во сне ночью, сказал: «Проси, что дать тебе». И Соломон попросил дать ему не богатство и не могущество, а сердце разумное. И благоугодно было Господу, что Соломон просил этого, и дал Он ему «сердце мудрое и разумное, так что подобного тебе не было прежде тебя, и после тебя не восстанет подобный тебе». Третья книга Царств, глава третья, стих двенадцатый. Так имя Соломона стало означать мудрость – Софию. Как именуем мы любящих мудрость? Философами. Я – философ, и пусть мне никогда не достичь премудрости Соломона, ибо в процитированном стихе сказано прямо, что никто из потомков с ним не сравнится, я стремлюсь раскрыть часть того, что когда-то было явлено в воздвигнутом им Храме Премудрости.

Сказано также, что Господь дал Соломону богатства, хоть тот о них не просил. Соломон обладал золотом и, более того, обладал сердцем разумным; тайны вещества, подобные тем, что я указал вам в стекле и кислотах, вряд ли остались сокрыты от его взора. Все усилия алхимиков, в том числе и мои, – не более чем жалкие потуги повторить Великое делание царя Соломона в Храме. Тысячелетиями алхимики тщились вернуть утраченное после того, как Соломон окончил свои дни в Иерусалиме. По большей части они ничего не добились, хотя несколько великих – Гермес Трисмегист, Сендзивой, Чёрный Монах, Дидье, Артефий – пришли к сходным, если не сказать идентичным заключениям касательно последовательности шагов, надобных для Великого делания. Сейчас я очень близок… – Впервые с начала своей речи Ньютон запнулся. Он перевёл взгляд с Элизы на Фатио, кивком и легчайшим подобием улыбки включая того в разговор. – Мы очень близки к тому, чтобы достичь искомого. Мне говорили, сударыня, что некоторые довольно высоко ставят мои «Математические начала», но я скажу: они станут не более чем предисловием к моему следующему труду, если я сдвину Великое делание хотя бы на йоту. Дело бы значительно облегчилось, будь у нас хоть кусочек золота, дарованного Господом Соломону.

– Наконец-то я поняла, – сказала Элиза. – Вы и другие алхимики верите, что золото, похищенное Джеком Шафто и его пиратами в Бонанце, и есть золото царя Соломона, каким-то чудом сохранившееся на протяжении столетий. Оно чем-то отличается от того, что невольники португальцев добывают в Бразилии.