Страница 9 из 65
Когда-то давным-давно я ездил на каникулы к деду и бабушке, которые жили на реке Нарев. Там на разливах, похожих на зеленую дельту, гнездились стаи птиц. Кряквы, чирки, чомги, выпи, крохали, цапли. Все они укрывались в тростниках, в бескрайних зарослях ивняка. А мы выслеживали воскресных охотников. Босоногие деревенские мальчишки и я, горожанин в кедах. Мы следили за ними. Дожидались, когда они отстреляются, продырявят небо и уйдут либо уплывут на лодке, и тут же бросались к куче истоптанного камыша, к кусту лозняка, отыскивали, ползая на четвереньках, разноцветные сокровища, пропитанные запахом пороха. Уже не помню, какого цвета были патроны с дробью на уток.
С разлива мы возвращались песчаной равниной. Было в ней нечто от огромности пустыни. Плоская, поросшая купами осоки, почти бездревесная, если не считать нескольких гигантских, наполовину засохших одиноких тополей, стоящих далеко друг от друга. Мы обходили коровьи лепешки и обменивались этими гильзами. Само собой, выше всего ценились гильзы от патронов на кабана или оленя. Но они были редкостью. Никто в тех местах не видел кабана или оленя, и уж точно никто не подстрелил. Следующими шли патроны с дробью на зайца, а в самом конце – на птицу. Я был бедняком, обладателем всего лишь нескольких старых вытертых гильз, выменянных уж не помню на что. Пацанята с пшеничными волосами неизменно опережали меня. Робость мешала мне вынюхивать на четвереньках добычу и драться за нее. И хоть мне страшно хотелось, но я так ни разу и не решился.
9
Василь сказал, что Костек приедет пятнадцатичасовым краковским автобусом.
Однако он не приехал. И я был в недоумении, что мне делать. Потом решил, что надо подождать следующего автобуса, который приходит в семнадцать тридцать. Опоздать может каждый. Вот я и ждал, бродил вокруг рынка, заглядывая в местные магазинчики. В спортивном я приобрел большой красный рюкзак без каркаса и запихнул в него два спальника. Они были тонковаты, но других не оказалось. В пустой, выложенной зеленым кафелем мясной лавке я затарился тремя килограммами бекона, несколькими банками консервов и кабаносом – для разнообразия и потому что он легкий. Ощущение в этой лавке было, как будто ты в бане или в бассейне; на серебряных крюках висели красно-белые куски туш, кассовый аппарат и весы тоже были серебряные. В первом встреченном магазине с манекеном в витрине я взял несколько пар толстых носков. Топор купил в магазине с топорами. И еще запасся сигаретами. В винном взял две бутылки отечественного спирта. А когда расплачивался, на глаза мне попались «мерзавчики» – махонькие бутылочки с «Выборовой», такие, на два глотка. Я набил ими карманы.
Гардлица – это всего лишь рыночная площадь с небольшим приложением. Четыре отлогих улочки расходились по четырем сторонам света, уводя вниз, во тьму. Там, внизу, в темноте, должно быть, жили какие-то люди, но у меня не было ни малейшей охоты удостоверяться в этом. Тени, подпирая друг друга, спускались в наклонные штольни. Кафе «Арабеска», находящееся рядышком с ратушей, у которой темнота отъела башню, время от времени извергало туземцев, пребывающих в состоянии блаженства, но снежные валы преграждали им доступ на мостовую, по которой, кстати, никто не проезжал. И они падали на этот белый редут, поднимались, опять падали, пока покатость тротуара не увлекала их вниз. Туда меня совсем не тянуло. В свете витрин я разглядывал лица женщин. Они выглядели не лучше и не хуже всех прочих, взятых вместе. Делать мне было нечего, хотелось где-нибудь посидеть, но только не в кафе «Арабеска».
Неспешно я потопал в синеватом свете фонарей вниз с горки к автобусной станции. На пустой площади гулял ветер, завивая смерчиками сыпучий снег. На Гардлицу опускались сумерки. В зале ожидания пассажиры жались к батареям. Круглые черные часы показывали семнадцать пятнадцать. Я зашел за строеньице диспетчерской, нашел плакат с дымящимся бычком и, прежде чем закурить, заглотнул «мерзавчик» «Выборовой». Хорошо подействовало. До того хорошо, что пятнадцать минут пролетели незаметно, и вот к первой платформе подкатил автобус; вторым человеком, показавшимся в дверях, был Костек с брезентовым рюкзаком.
Он вышел и первым делом глянул в небо, словно бы проверяя, не слишком ли далеко заехал. Ветер ударил ему в лицо. Костек поднял воротник суконной куртки, натянул на уши шапку с помпоном и только после этого стал оглядываться по сторонам, а я почувствовал себя шпионом, следящим за одиноким заблудившимся человеком. Я выдержал минутную паузу и вышел из тени. Встал у него на пути около газетного киоска.
– Опоздал на экспресс. Пришлось ехать скорым.
– Что поделать. Все равно выехать нам отсюда не на чем. Только завтра.
– Есть тут какая-нибудь гостиница?
– Понятия не имею. Наверно, есть.
– Хотя… гостиница… – засомневался Костек. – Дурацкая мысль. Может, вокзал, станция, чтобы прокемарить до утра…
– Нету. Автобусная станция на ночь закрывается. Есть в Гробове, километров тридцать отсюда, или в Орле, это чуть поближе. Малыш и Гонсер приехали как раз оттуда. Сказали, дыра, но бар на станции работает всю ночь. Бигос и все, что положено.
Так мы сказались в Орле. Добрались туда автобусом, который еще ходил. Устроились сзади. Костек молчал. Выпил залпом «мерзавчик» и стал клевать носом. И очень скоро заснул, обнимая свой зеленый рюкзак. Иногда мы проезжали мимо одиноких фонарей. И тогда его лицо превращалось в серебряную маску. Он становился похож немного на ангела, немного на металлического лиса. Из всех нас Костек был, пожалуй, последним, о ком можно было подумать, что он примет участие в этой забаве. Он всегда держался в сторонке, всегда оказывался среди нас случайно или за неимением лучшего времяпрепровождения. То ли он выбрал нас, то ли приблудился, черт его знает. Этакий человек без прошлого. Это Малыш выкопал его где-то. Кажется, в каком-то кабаке.
– Я хотел выставить его на выпивку. Выглядел он в самый раз для этого. Только выставить он себя не позволил. То есть встал, пошел к стойке и вернулся с двумя рюмками. Как будто мы уже давно знакомы.
Если он и был одинокий, то потому, что таков был его выбор. Он появлялся и исчезал. В квартире Василя, в шумной берлоге Малыша, у Гонсера, где всегда был порядок. Являлся, потому что позвонили по телефону или повстречали на улице, – неизменно предупредительный, немногословный, пока время не дало право на большую близость, и он пользовался этим правом, понимая, однако, что все равно является не одним из нас, а всего лишь приглашенным гостем, обязанным соблюдать определенные формы и использовать слова, которые мы в своем общении почитали уже излишними.
– Друзья по песочнице, – называл он нас. – До тех пор пока вы будете вместе, не выберетесь из этого песочка. Я-то сам из Лодзи, и все это у меня позади.
Из нас четверых только Бандурко однажды побывал у него дома. Вообще у Костека была слабость к Василю. Они случайно встретились на Старом Мясте, и Костек пригласил его к себе на чердак на Закрочимской.
– Из его каморки отлично видны парк и фабрика, где печатают деньги. До фига книг и бумаг, сесть негде. Он вроде что-то пишет, а может, нет, говорить об этом не хочет. Мы пили чай с водкой. Живет он один, видно по всему. Бабой и не пахнет.
Короче, мы приглашали его на наши тусовки, которые становились все реже и спокойней, оказывались слабыми отражениями тех давних веселий, благодаря которым мир за окном казался заурядной галлюцинацией.
– Ладно, я побежал, – говорил опившийся пивом Гонсер и шел ловить такси, хотя мог вызвать по телефону. А Василь поднимался со своего ложа, если встреча происходила у него, и произносил:
– Твою мать, лет пять назад пройти из Мокотова до Жолибожа даже зимой было раз плюнуть. Помнишь, как нас разбудил ключарь в Попелюшкином[7] костеле, правда тогда он еще был не Попелюшкин. Черт его знает, как мы туда залезли. Шесть утра, и вдруг кто-то зажигает свечи.
7
Попелюшко – польский священник, активный сторонник оппозиции, в 1983 г. был похищен и убит, как впоследствии выяснилось, офицерами польской госбезопасности.