Белый ворон

В церкви было светло и пусто. Над угасающими углями поднималась струйка сизого дыма. Я достал одну из четырех сигарет. Прикурил. Надо было что-то сделать, что-то самое примитивное, чтобы вернуться к жизни. Эти двое от меня не убегут. Они еле плетутся. А может, я просто-напросто боялся их догнать и спросить, что случилось. Я вытащил часы. Уже почти одиннадцать. Я курил, присев на корточки у остатков костра. Грел то одну, то другую руку. Курил я долго, очень долго. Чтобы они ушли как можно дальше. Все. Круг разорвался и превратился в редкую цепь, состоящую из отдельных фигур. Еще больше растянуть ее означает ослабить и в конце концов разорвать. Я встал, взял из сеней рюкзак и вышел на солнце. С минуту глаза привыкали. Я смотрел на дорогу, по которой мы все сюда пришли. Совершенно автоматически я двинул на свой наблюдательный пункт, а потом еще дальше, пока не оказался посередине пустой слепящей плоскости. Везде, куда ни глянь, никакого движения. Воздух был неподвижный и теплый. Я взял горсть снега. Он хорошо лепился. Я сделал из него маленький шарик и положил в рот. Но по той дороге я не пошел, не повернул назад. Я потопал следом за ними. Вниз.

Мой свист остановил их. Через ельник тянулась длинная тенистая просека. Она была узкая, крутая, временами я терял их из виду. Похоже, они были здорово усталые. И плевали на осторожность. Я был от них уже метрах в двадцати, а они меня все не слышали. Пришлось свистнуть. Лица у них уже ничем не отличались. Две совершенно одинаковых рожи у тел разного размера.

– Что происходит? – задал я вопрос.

– Ничего, – ответил Костек. – Идем за вами.

– А там что произошло? – Я взглянул на Малыша, и он сразу воспользовался этим, сбросил рюкзак на снег и сел.

– Там тоже ничего, – произнес Малыш с глуповатой улыбкой, словно в запасе у него была какая-нибудь дурацкая шутка. – Пришли не за нами. Такая вот неожиданность. Пришли за нашим другом. В приюте, должно быть, есть телефон или радиопередатчик. Хряк, чуть только очухался, возжаждал мести. Мацека взяли у нас на глазах. Мы уже были готовы. Собирались выходить из комнаты. Хряк представил его как опасного преступника, ему врезали разок по морде, надели наручники и увели. Конец истории. Да, Иола спала. Не было смысла гнаться за вами среди ночи. Мы подождали до рассвета. То есть ждал он, я-то спал.

– Где остальные? – Голос у Костека был тихий и напряженный.

– Там, – кивнул я.

– Почему вы разделились?

– А какое твое собачье дело? – почти заорал я.

Он измерил меня неподвижным взглядом из-под прищуренных век и спокойно произнес:

– Просто хочу знать, на чем мы стоим.

– Какие еще «мы»? Нет никаких «мы»! А стоять можешь хоть на хую, ты…

Однако я никак не находил достаточно грязного и оскорбительного слова, и, наверное, мне хотелось отыграться за все те часы трусости, вычеркнуть их каким-то мелконьким жестом, потому что я, вытянув руки, двинулся в его сторону, словно намереваясь вцепиться в горло, но Малыш просто встал между нами, встал, надо сказать, к моему счастью, так как я увидел краем глаза, как этот гад поднимает ногу, чтобы пнуть меня.

И на том все кончилось. Мы двинулись дальше. Ели то сходились, то расступались, образуя что-то наподобие цепи из маленьких и больших полянок, залитых солнечным светом. Все было почти как прошедшей ночью. То тень, то свет. Мы шли узкой долиной с крутыми склонами. Было тепло. С ветвей то и дело сваливался снег. Кроме скрипа наших шагов, то были единственные звуки. Дорогу пересекали следы серн и оленей. И больше ничего. Лишь однажды я увидел рядом с нашей тропой овальное, выдавленное в снегу углубление и понял, что силы у Гонсера уже на исходе. Тем не менее я решил помалкивать. Как-то не хотелось подсказывать этому говняному Моисею, который сперва загнал нас в дебри, а теперь пытается вывести. Я решил дать ему еще немножко времени. Малыш шел впереди, и мне никак не удавалось приноровиться к ритму его огромных шагов. Похоже, уже наступил полдень. Даже в самых узких местах просеки не было тени. Костек не подгонял нас. Спрашивая, где остальные, он думал о Василе. Без Бандурко он был слеп. Один, без него, он угрожающе сползал в случайность, в неожиданное, в ловушку собственной неосведомленности. До меня только сейчас доходило, что он был железно убежден в том, что никому из нас в голову не придет бросить остальных. А уж в Василе он был уверен, как в себе самом, потому что тот был его ушами и глазами. И еще дошло, что весь механизм этот начинает трещать, и тут мне стало вроде как страшновато. Потому как Костек Гурка перестал определять нашу судьбу. Теперь он начинал разделять ее. А это могло оказаться самой худшей из всех наихудших возможностей.

Ох, нельзя мне было отпускать его в то зимнее утро. Я должен был стать его Санчо Пансой и похитить у него его безумие. Все мы должны были стать его оруженосцами.

Мы должны были целовать его в жопу уже в самый первый раз, когда он у нас появился. А мы отнеслись к нему, как одному из нас: «Садись, Костек, выпей». И даже мысли не возникло, что Костек пьет вовсе не для того, чтобы пить, что бездельничает с нами вовсе не ради безделья, что тратит время не для удовольствия, какое дают скука и безопасность. Мы были безмерно глупы. Мы должны были целовать его в жопу или при первой же возможности вышибить, к чертовой матери, за дверь: «Вали отсюда, фраер. Не с твоим свиным рылом лезть в калашный ряд».

Я брел последним и делал эти говенные открытия за пятьсот километров от дома и с опозданием года на два. Мы прошли мимо второго отпечатка зада Гонсера. А метров через двести был третий, только какой-то размазанный, словно он долго тут возился, и еще мне показалось, будто я увидел что-то вроде капельки крови. Я уже знал, что вот-вот мы его нагоним. Часы показывали без четверти час. Я не обмолвился ни словом. Зачем? Гонсер лежал на боку поперек тропы. Он пытался сесть. Выглядел он как у себя в квартире на кожаном диване перед телевизором. Ноги поджаты, одна на другой. Из носа у него сочилась кровь. Увидев нас, он вытер ее. Малыш и я присели рядом с ним на корточки.

– Недалеко тебе удалось уйти, – тихо произнес я.

– Да уж, недалеко. – Говорил он совершенно спокойно, никаких следов недавней паранойи.

– Оказывается, Гонсерек, все зря. Никто за нами не гонится.

– Жаль, – попытался он улыбнуться. – И что мы теперь будем делать?

– Да что-то будем делать, – сказал Малыш. – У тебя из носа кровь течет. Можешь идти?

– Не очень. Ноги заплетаются. Иду и падаю.

– Хорошо еще, что это не со мной стряслось.

– Почему?

– А ты что, хотел бы тащить меня на себе?

Мы все трое засмеялись. Но Гонсер сразу схватился за нос, а наш смех тут же замер, потому что совершенно не согласовывался с абсолютной тишиной леса. Костек стоял в нескольких шагах от нас и изучал карту. Потом сунул ее за пазуху, снял рюкзак и сказал:

– Подождите. Сейчас вернусь.

Он пошел по следу Василя и исчез среди деревьев.

Мы помогли Гонсеру сесть. Он попросил сигарету. Мы все закурили.

– Откуда у него карта? – спросил я.

– Взял в приюте, – ответил Малыш.

– А-какие у него планы, знаешь?

– Он ничего не говорит. Скрытный мальчик. Слушай, а что с Бандурко?

– Выбрал свободу. Я уговорил его. Из церкви он ушел на рассвете.

Малыш покачал головой, искоса глянул на меня и сказал:

– Смотри-ка, а меня никто не уговаривал.

– В плохой компании смывался.

– Ну не мог я быстрей. Я едва двигался.

Так вот мы беседовали. Я рассказал ему, как больше часа они выступали в роли погони.

– …так, значит, мы кофеек попиваем, а ты в пятнадцати метрах над землей отливаешь в рюкзак? Погоди, как тот дед говорил? Разные бывают удовольствия…

– А Иола, говоришь, спала?

– Наверно, и до сих пор спит. Она как медведь.

– Мацека жалко.

– Что ты хочешь, любовь. Не жалей его. Если только каким-то чудом он не узнает, кому отдал свои чувства, то отсидит свое с пылающим сердцем и ощущением, что он герой. Честь дамы и все такое. Шлиссельбург его не сломит.