Белый ворон

– Не впечатляет, – согласился я. – А помнишь, какой пистолет был у Ои, то есть у Слотвины?

Он наморщил лоб, сдвинул шапку на затылок, потом вернул назад, смял ее в кулаке на макушке и зацокал языком:

– Погоди, погоди, сейчас вспомню… сейчас. Точно такой же, как у Янека из «Трех танкистов». Маузер. Крайне революционное оружие. В русских вестернах у всех комиссаров были кожаные куртки и такие пушки.

– Или наганы. С барабанами. А как звали Перепечко? Быстро!

– Альдек Пивко!

– А какой национальности был герой Рышарда Петруского? Три секунды…

– Украинец! Жестокий. Злобный и к тому же трус.

– Три очка. А почему они хотели свалить в Щецин? Ну?

– Потому что туда было дальше всего.

– А что там было самое страшное? Тут у тебя есть время подумать.

– Да что там могло быть страшного? Ведь это же комедия. Нет, постой, постой… Помнишь, как Оя гоняется за этим злодеем в бункере? Дым, все горит, а на дне шахты лежит тело его друга.

– Ну да.

– В шахте ничего не видно, и потому было как-то так… брр… А потом еще эта морда в противогазе. До сих пор ее помню. И еще тот, в полосатой рубашке. Жуткая была рожа.

– А мне нравилось, когда Ою били резиновым шлангом. Красивый был звук.

Кофе заварился непонятно когда. Я сунул палочку в ручку кружки и вытащил ее из огня. В ней было полно пепла, каких-то крошек и угольков от строения, что возводил Василь. Гонсер зашевелился в своем забытьи. Свернулся клубочком.

– Может, чуток передвинем его? – предложил я. – Как бы спальник не затлел.

– Оставь. Пусть спит.

Бандурко встал, выискал кусок доски и принялся отодвигать угли от желто-фиолетового кокона.

– Пусть спит. Пусть хотя бы выспится.

– Играем дальше? – спросил я.

– Как сдвинешься с места, сразу жутко холодно.

– Это потому что дверей нет. Были бы, так нагрелось бы.

– Через проем дым выходит.

Я пытался пить кофе. Жуткий это был кофе. В нем не хватало только ржавых гвоздей. Зато он приятно обжигал ладони и губы. Я разгрызал частички пепла. Вкус у них был мягкий и скользкий.

– Я все думаю, где в мире сейчас начинает светать. С какой стороны надвигается свет. Наверно, с востока, да? В Москве уже точно рассвет.

– Знаешь, Василь, понятия не имею.

30

Да. Рассвет двигался в нашу сторону. Полз. Я смог себе представить большую карту или глобус, по которому перемещается граница света и тьмы. Как бритва, снимающая пену со щеки. Она открывает очередные меридианы, города, деревни и отдельных людей, занятых ничтожными своими делишками, любовью или просто блужданиями в темноте, врасплох захватывает их на полушаге, внезапно и без предупреждения. Одни радуются, а другие укрываются в своих норах либо догоняют убегающую черноту, чтобы укрыться в ней еще хотя бы на полмига. Географичка демонстрировала нам это с помощью глобуса и лампы с гибким металлическим кронштейном. Кажется, она даже окна закрывала. Я и думать не думал, что когда-нибудь еще увижу этот опыт так явственно. День действительно был тонкой границей, лезвием, движущимся в нашу сторону. Это лезвие должно состругать с нас все, что было до той поры. Выбрить, в точности как бритва, до какой уж не знаю кожи. Так что не мог я избавиться от всех тех градов и весей, через которые проходила метла, выметающая мрак. Воры торопливо набивали мешки, убийцы бросали стынущие тела. Я видел дрожь под миллионами одеял, слышал стук сердец людей, встающих ранней ранью на работу, раздраженных или ожесточенных, лелеявших одинаковую надежду, что на сей раз это не произойдет, ночь будет длиться и длиться, что-то испортится в небесном механизме. Ужас темноты, наливающейся синевой, печать однообразия, повторяемости и всеобщего помешательства. Шарканье отцовских шлепанцев, звуки в ванной, такой холодной, нечеловеческой и белой, в те минуты, когда из окон уже уходила чернота и на стекла ложилась синева, самый ледяной цвет из всех возможных.

И однако же не было в этом ни однообразия, ни повторяемости, потому что не существовало никакой последовательности дней, день был один и тот же; просто белое это лезвие неизменно снимало кожуру с земли, с той же самой земли под тем же самым солнцем. Как кожуру с яблока. Да. Какие-то незримые слои отпадали и уносились в космическую пустоту. Очередные оболочки того же самого дня, тех же самых суток. Выходит, и мы не менялись с сотворения света? И пение петуха за той и за следующей горою было тем самым пением петуха, которое слышал Петр? А мой страх? Не был ли он родичем того страха и нежелания, когда надо вставать, входить в ванную, где еще чувствовался запах отцовского крема для бритья, а на стенках раковины я находил капельки белой пены с черными вкрапленьицами сбритой щетины, да, когда надо было входить в этот холод, а потом в ледяную реальность утра, повторяющую все былые реальности и предвещающую все грядущие во веки веков?

Это всего лишь отвращение к жизни. К смерти, подаваемой по ложечке, как молочная кашка, которую впихивают сопротивляющемуся малышу. Немножко неудобно, и только. Немножко противно.

Мелочное, отвратительное чувство. В Казани, наверное, уже совсем светло. Молочная кашка, подумал я.

Василь снова вернулся к своей Вавилонской башне. Может, он хотел заняться пространством? Все-таки оно более осязаемо, и его как-то можно подчинить себе. Можно прыгнуть с высоты и разбиться. Можно засунуть себе в сраку гранату и распространиться. Я тоже пытался к чему-нибудь вернуться. Рядом с костром был рубчатый отпечаток подошвы, и он даже не думал таять. Я поглядывал на него. А он не уменьшался, не расплывался. И он радовал меня, как остановившиеся часы. Может, что-то все-таки остановилось. Мороз стал до того сильный, что сковал воздух, и он в свой черед стиснул в объятиях всю землю и, соединившись со стратосферой и дальше со всем космосом, обездвижил всю вселенную. И все стоит. Повторяет то, что уже было или просто пребывает в неподвижности. Я по-прежнему сижу. Василь все так же выстраивает свое сооружение, а люди, которые хотят нас поймать, все так же делают один и тот же шаг, как в телевизионном трюке с какого-то чемпионата по футболу, а когда температура еще понижается, отказываются и от этого единственного шага и ждут, как ледяные скульптуры, потепления. Вот только не мог я вынести собственных мыслей.

– Василь, поговорим? – предложил я.

– О фильмах? – Он не прерывал своего занятия. Только на миг задержал руку с очередной щепкой, чтобы взглянуть на меня.

– О чем угодно. Можно и о фильмах.

– Что-то мне ни один не приходит в голову. Вообще ничего не приходит. Дурацкое какое-то чувство. Никаких мыслей в голове. – А я и не прошу тебя думать. Мне хочется поговорить.

– Тоскливо, да? – Он положил кусок доски на только ему одному известное место, вытащил сигареты и перебросил мне одну. – Закури. Курево всегда помогает. Сокращает время, – иронически улыбнулся он, но улыбка тут же сползла у него с лица, превратившись то ли в растерянную, то ли в извиняющуюся гримасу.

– Время, – бездумно повторил я. – Сокращать время, удлинять время. Это можно? А если его вообще не существует?

– Кого?

– Времени.

Василь задел какой-то основной фрагмент конструкции, потому что все развалилось, рухнуло, как деревянная крыша горящего дома.

– Времени?

– Да. Если его вообще не существует?

Он прекратил возиться с дровами, уставился взглядом куда-то рядом с моей головой и сказал:

– Но в таком случае ничего не существует. Ничего не произошло. События остановились в самом начале…

– И ты никогда не рождался…

– И Рыжий Гришка не сломал мне ногу?

– Да, не сломал.

– И в ту ночь, помнишь, Гонсер не привел эту девушку. Которая блевала в ванной, а потом у меня пропали деньги. Помнишь, я не хотел играть, а она хотела голая танцевать на фортепьяно?

– Помню. Не было этого, Гонсер никого не приводил. Деньги…