Свет всему свету

— «Сержант Руднев, — читал Жаров вслух, — со своим орудием был впереди всех. Подбил танк и самоходку противника. Потеряв в бою орудие, отличился в атаке и захватил немецкую пушку. Представляется и ордену Отечественной Войны I степени». Хорошо, а неполно.

— Коротко же требуется... — оправдывался комбат.

— Ах, Черезов, Черезов, — встал из-за стола подполковник. — Слышал, дорогой мой, как вы беседуете с солдатами о том же самом. Живая картина прямо, сразу чувствуется, подвиг человек совершил. Ведь и писать так же надо. Вспомним-ка, что сделал наш Руднев... Немецкий танк летел как бешеный. Промахнулся один, второй. А Руднев первым выстрелом угодил. Не останови он танка — тот бы к реке вырвался, а там рота высаживалась. Дальше, помните, немецкие пулеметы распластали Самохина. Кто подавил их? Руднев. А захватил немецкую пушку, как ее, на тележных колесах, — семидесятипятку. Сколько он подбил из нее огневых точек? Он Красного Знамени достоин.

Черезов смущен.

— Посмотрим еще, — и Жаров зачитал несколько представлений. — Сухо, правда? Ни живого дела, ни человека не видно.

— Н-да.. — протянул Черезов, — говорил же, пишите полнее.

— Говорили — хорошо, а не проверили — плохо. Не только скажи, а и потребуй. Так ведь?

— Сделаем,товарищ подполковник.

Принесли чай, и завязался непринужденный разговор. Оказывается у комбата вовсе нет времени ни на газету, ни на книгу, ни на нормальный отдых. Как же так? Нету, и все. Вот уже с месяц читает лишь сводки. Жаров изумился. Как он не научил Черезова ценить время? А ведь нетерпимый к медлительности, Жаров часто обрушивался на его нерасторопность. Бывало, он все запаздывает, о многом забывает, хоть и работает не покладая рук. Не хватало ему сноровки, темпа, умения на лету схватывать необходимое. Может, это потому, что в армию Черезов пришел из большого колхоза, где был председателем. Он привык там подолгу обдумывать всякое дело. Но там один темп жизни, на фронте — другой. Комбат просто не успевает. «А я все гну и гну, хоть он потом обливается». А ведь слово поощрения на него действует крепче, чем самый назидательный выговор.

Во время штурма города комбат проявил много энергии и упорства. Что ж, это хорошо, но нельзя забывать и про его промахи, они почему-то показались сейчас редкими сорняками в необъятном поле хлебов, где каждый колосок — его достоинство. Что ж, можно любоваться хлебным полем, но рачительному хозяину нельзя забывать и про сорняки. Без них и поле чище, и сорт зерна выше.

— Вы и сами сегодня действовали отлично, — сказал Жаров комбату, — и сами достойны высокой награды!

Черезов смутился и встал.

Жаров проводил его долгим и добрым взглядом.

За низким окном полуподвального этажа чуть брезжил рассвет, слышалась перестрелка, которая то напряженно вспыхивала, то почти смолкала. Выпив еще стакан крепкого чаю, Андрей придвинул к себе новую стопку наградных листов.

«Лейтенант Хмыров, — читал он реляцию, — смело вел роту на штурм города. Скрытно обойдя его с юго-запада, он пробился к ключевой высоте и стремительным ударом овладел ею, водрузив на ней Красное знамя. В бою за город действовал умело и отважно, что облегчило успех атаки с фронта. Представляется к ордену Красного Знамени».

Андрей непроизвольно перевернул карандаш и не-очиненным концом тихо застучал по столу. Вот все верно, и ордена он достоин, и лист его будет подписан, а нет к нему доверия. Конечно, тут не личная неприязнь. Просто неприглядно его назойливое «ячество»: «Я взял», «Я продвинулся», а случится задержка — «Я сам пойду». Оттого и промахи его слишком заметны, а успехи, даже нередкие успехи, не находят в душе теплого отклика. Слишком уж привержен ко всему личному в противовес общим интересам, ценить которые командир не умеет.

Сегодня, во всяком случае, он действовал отлично: должное — должному, и Жаров размашистым росчерком подписал его лист. Едва он отложил его в сторону, как на пороге появился сам Хмыров. В лице — ни кровинки, в глазах лихорадочный блеск. Плечи обвисли. Весь он вроде осоловелый, хоть в судорожно сведенном лице ощутимо неизъяснимое напряжение: будто он хочет закричать — и не может.

— Что случилось, Хмыров? — вскочил Жаров.

— Немцы... на высоте...

— Немцы? Вы что!..

— Захватили они... — с трудом выдавил командир..

В мертвой тишине Жаров расслышал только, как хрустнули пальцы его рук, и он изо всех сил стиснул зубы, чтоб не раскричаться. Даже согнулся, готовый броситься на виновного.

— Рассказывайте толком! — потребовал он, выпрямляясь и не расслабляя рук; все в нем еще бурлило и клокотало: — Рассказывайте!

— С вечера все как по маслу... — с дрожью в голосе заговорил Хмыров. — Засели, окопались. Огонь как огонь. Обошел взводы. Два по скатам, третий — на самой вершине. После полуночи артналет и бой наверху. Сумасшедший. С маху туда. Подлетаю, а мои обратно — без патронов уже. Собрал людей — и наверх! А там не подступись! От взвода лишь семеро уцелели: все полегли. Как саранча на них набросились, товарищ подполковник...

Срывающийся голос офицера глух и накален.

Противник захватил у него лишь самую вершину. Но с нее весь город виден, как в пригоршне. Установи немцы орудия и минометы — ни пройти, ни проехать. Ясно — выбивать немедленно. Только трудно придется, ой трудно. Ее не возьмешь сейчас и батальоном.

Такой штурм, салют Москвы — и такая беда! «Эх, Хмыров, Хмыров! Дорого обойдется тебе высота с часовней, очень дорого».

— Значит, бросили роту — и ко мне...

— Никак нет, там комбат остался, он сам послал меня...

Ясно, нужно докладывать комдиву. Как после салюта Москвы сказать ему, что ключевая высота у противника?

— Вы что, Жаров? — услышал он голос Забруцкого. — Что противника распустили: палит и палит.

Комдив отдыхает, и приходится докладывать его заместителю. Опять будет метать громы и молнии. Однако в прятки играть нечего, и время не терпит.

— Высота с часовней... — бухнул Андрей напрямки, — опять у противника, он и бьет оттуда. Будем сбивать.

— Вы что! — опешил Забруцкий. — С ума посходили! Как смели? Почему молчите? Почему бездействуете? Да вас под трибунал мало! Немедленно вернуть! Слышите, немедленно! Лично отвечаете.

— Будет исполнено, — тяжело вздохнул Жаров, опуская трубку.

Но Забруцкий, видно опомнившись, тут же позвонил сам и сердито потребовал объяснений. Жаров доложил.

— Виновники, виновники кто? — горячился Забруцкий.

— Взвод бился героически, погиб почти полностью. Считаю, командира роты судить не за что. Да, Хмыров. Нет, и отстранять не следует...

— Высоту взять! — подтвердил свой приказ Забруцкий.

Окончив разговор, Жаров обернулся к Хмырову. Тот стоял теперь весь красный и взмокший. Руки, лицо, вся вдруг сгорбившаяся фигура выражали смятение. Его одолевали горечь, обида, боль.

— Не трибунал страшен, товарищ подполковник. Об одном прошу — разрешите в бою искупить...

— Идите, Хмыров, я верю вам. Сейчас об одном думать будем — о высоте.

— За доверие спасибо, товарищ подполковник. Никогда не забуду, — голос его вдруг дрогнул и сорвался. Хмыров еще говорил что-то, губы его шевелились, а голоса не было, и по щекам одна за другой скатились две слезы.

Жаров порывисто шагнул к офицеру и взял его за плечи.

— Эх, командир, командир! — прижав его к груди, сказал он с сочувствием и вместе с тем с той твердостью, которая не обещает снисходительности. — Война — не детская игра. Тут все возможно. Не думайте, что успокаиваю. Я требую, безоговорочно требую, чтоб все обязанности исполнялись с удесятеренной энергией. Слышите, Хмыров!

Вернувшись к столу, Жаров снова взял уже подписанный наградной лист. «Представляется к ордену Красного Знамени», — прочитал он последнюю фразу. Нет, уже не представляется. К сожалению, нет! Но и в обиду его не давать, не то Забруцкий как коршун налетит... Как ни странно, именно сегодня Андрей впервые подумал о Хмырове с сочувствием и участием. Защитить командира больше некому.